Тревожное небо

— Не хороните вы их раньше времени, милые вы мои… — заговорил он. — Наверное они сели на какой-нибудь другой аэродром и мы выясним, где они и что с ними. Идите пока домой, отдохните немного. Как только что нибудь узнаю — я дам вам знать, — пытался утешить женщин Лебедев. Те неохотно пошли к казармам, Лебедев — на КП.

— Ну как? — спросил он уже с порога.

— Пока — ни слуху, ни духу, — озабоченно ответил Иващенко. — Я обзвонил все окрестные аэродромы, говорил с штабом ПВО Москвы — нигде ничего. Из ПВО сообщили лишь, что севернее Калязина был замечен горящий в воздухе самолет. Шел он курсом на восток.

— Донесение готово? — спросил Лебедев.

— Готово, но… четвертого пока не упомянули.

— Припишите: «один самолет не вернулся на свой аэродром». Пробежав глазами боевое донесение в штаб дивизии, полковник со вздохом подписал его и вышел.

А мы в это время находились уже на земле. Только произошло это не совсем так, как всем нам хотелось бы… Приземлились мы в этот раз каждый сам по себе, в одиночку. И самолет тоже сел… без нас.

Продолжая по расчетам штурмана снижение на своей территории, я с нетерпением поглядывал на высотомер и поругивал синоптиков, обещавших к утру высоту облачности «метров на триста — шестьсот». До земли по приборам остается 700, затем 600, наконец, 500 метров. А землю все еще не видать… Вот

внизу что-то блеснуло…

И тут на нас обрушиваются десятки огненных трасс. Справа, слева, спереди, сзади… Зеленые, красные, желтые… По нам бьют всевозможные виды оружия: пулеметы, скорострельные орудия, автоматы.

— Обратно, в облака! — кричит Штепенко, когда мы на полном газу уже снова набираем высоту. Ему лучше, чем летчикам, видно все, что делается кругом. Не дожидаясь команды, открыли огонь стрелки. Но нам это уже не помогает: горит правый крайний мотор…

— Открыть пожарный кран! — даю команду.

Но длинный хвост огня за мотором не убывает… Что делать? Линия фронта теперь уже позади. Эх! Надо же было нам выскочить из облаков точно над ней. Ошибка в одну минуту после многочасового полета вне видимости земли обошлась нам дорого.

Надо решать! Мотор горит по-прежнему, а там же рядом бензиновый бак. Прогорит пожарная перегородка, и тогда…

Медлить было нельзя. Все могли решить секунды.

— Всем покинуть корабль на парашютах, — громко повторил я трижды. И стало сразу легче, как всегда, когда трудное решение принято.

Убрал газ моторам и выключил зажигание. Отрегулировал автопилот на планирование и уголком глаза увидел, как в люк кабины штурмана исчез сначала Штепенко, а вслед за ним еще двое. Потянуло сквознячком. Стало быть и второй пилот открыл1 фонарь своей кабины. Обернувшись назад, успел заметить мелькнувшие уже в воздухе подошвы его меховых унтов.

Из правой плоскости на меня дохнуло едким угаром дыма. Стало трудно дышать. Наступила пора и мне покинуть горящий самолет. Рывком открыл фонарь, встал на сиденье и резко оттолкнулся ногами.

Опыт прыжков с парашютом я имел приличный. Я приобрел его еще в учебной эскадрилье авиашколы.

Высота, на которой мы выбросились с самолета, была, очевидно, порядочной, уж слишком долго продолжался спуск.

Внизу стала видна земля. Вернее — вода. Широкой серой лентой тянулась подо мной река. И ветер нес меня как раз вдоль нее. Этого мне только и не хватало! Плавать как следует не научился я и по сей день, а тут меня подстерегала реальная возможность купания в меховом обмундировании! Прихватив рукой часть строп купола, потянул один край к себе. Помогло! Парашют заскользил вбок и нес меня к левому берегу. Еще хоть немножечко… Ну, еще… еще… Слава богу, внизу зачернела свежевспаханная земля.

Но этим мои злоключения в ту праздничную ночь еще не кончились. Раньше, чем я сумел сообразить, что земля уже рядом, и подогнуть колени, я сильно ударился о мерзлую пашню и тут же вновь очутился в воздухе. Ночной прыжок оказался совершенно иным, чем дневные.

…Теперь я оказался ногами кверху и следующая встреча с землей произошла уже головой… да так невежливо, что у меня; искры посыпались из глаз. К тому же купол парашюта надулся как парус, и он потащил меня с большой скоростью по мерзлым бороздам пахоты. Снова сгреб я пяток строп и, на мое счастье, именно те, которые были нужны, — нижние, и подтянул их изо-всех сил. Парашют сложился.

Я быстро вскочил на ноги. Дул сильный холодный ветер. Под ногами — мерзлые пласты вывороченных трактором борозд. Закатав шелковый купол в тугой сверток, я направился к видневшимся невдалеке у перелеска строениям.

Вскоре, однако, спотыкаясь на неровной пашне, почувствовал1 боль в левой стопе. Чем дальше, тем больше. Наконец, дошло до того, что ступить на левую ногу совсем не смог.

Бросив парашют на землю, уселся на него и поглядел вокруг. Должны же где-то быть поблизости остальные члены экипажа. Далеко, еле видный в темноте, брел кто-то. Заложив два пальца в рот, пытался посвистеть, но не тут-то было! Сказался удар о мерзлую землю: болью ударило в голову.

После нескольких неудачных попыток кое-как удалось свистнуть.

— Эг-е-е-ей! — услышал тут же ответ.

Через несколько минут ко мне подошел Штепенко. Обняв eго левой рукой и неся в правой парашют, двинулся дальше. Идти стало легче, хотя на двоих мы имели только три ноги.

Время от времени издавая «э-е-й-й», Штепенко привлек внимание оказавшегося невдалеке Гончарова. Тот забрал мой парашют и стал поддерживать справа.

Наконец, добрались до первых изб деревни. Я сел на крыльцо. Саша двинулся искать сельсовет либо правление колхоза. Правление оказалось почти рядом, через пару домов. Лишь после долгого стука внутри отодвинули щеколду, и чья-то взъерошенная голова высунулась наружу.

— Кто такие?

— Летчики. Прыгнули с горящего самолета, — ответил Штепенко.

— Покажите документы, — потребовал старик. Он подносил наши удостоверения по очереди к самому носу и долго изучал в темноте.

— Ладно, заходите. Пойду позову председателя, — решил, наконец, старик, зажигая керосиновую коптилку.

Мы остались одни. Ребята усадили меня на лавку. Саша Штепенко тоже вышел, рассчитывая встретить остальных членов экипажа, которые наверняка придут в деревню.

Первым появился Михаил Жила, стрелок-бомбардир, приземлившийся прямо в деревне, на соломенную крышу небольшой избушки. Несмотря на боль, нельзя было удержаться от смеха, когда он на русско-украинском жаргоне начал повествовать о подробностях своего не совсем обычного приземления. В последнее мгновение сильный порыв ветра занес его прямо на крышу хаты. Полусгнившая соломенная крыша провалилась, за ней провалился также сделанный из тонких жердей потолок, и Миша очутился… на земляном полу избушки! Перед ним оказалась большая печь, с которой на него уставились широко раскрытые от испуга глаза старушки… Спустившемуся с неба «черту» пришлось потратить немало красноречия, чтобы успокоить перепугавшуюся насмерть женщину.

Понемногу весь экипаж собрался вместе. Но радоваться нечему: были и ранения, были и переломы…

Пожилая женщина, вышедшая из-за дощатой перегородки, помогла нам, чем могла. Перевязала раненых, собрала на стол хлеб, крынку молока, кружки… Но никому из нас кусок не шел в рот… Женщина сообщила нам, что километрах в четырех находится город Кашин, там есть госпиталь. Вон куда нас занес самолет, когда мы пытались уйти от обстрела, аж на Волгу.

Наконец-то прибыл и председатель колхоза. Минут десять он тоже перелистывал и мусолил наши документы.

— Люди работали весь день, да и лошади устали… Утречком поглядим… повезем в Кашин…

Ну и ну! «Утречком»! Люди истекают кровью, а он — «утречком».

Я обычно не отличаюсь вспыльчивостью, но тут вскипел. Должно быть еще и потому, что, войдя в помещение, председатель распространял вокруг себя противный запах сивухи. О том, что наш хозяин за праздничным столом заложил чуток больше, чем следовало, свидетельствовал его заплетавшийся язык. Но… «Сосчитай до десяти, прежде чем кого-либо обругать», — говорит мудрая пословица, и я придавил вспыхнувшую было ярость.