Похоть

- Пообедать, ты с ног валишься, потом забрать тело и приготовить к похоронам. Остальное подождёт.

Карвахаль вмешался и сказал, что тело заберёт он. Долорес кивнула и, взяв Тэйтона за руку, потащила его на кухню, где уже гремела кастрюлями Мелетия. Карвахаль вышел, явно направляясь в полицию, и вскоре во дворе послышался шум мотора.

Хейфец и Хэмилтон остались вдвоём. Это был тет-а-тет, крайне неприятный для обоих, и оба поторопились разойтись: врач -- к себе в кабинет, Хэмилтон -- в свою спальню.

Но лучше ему там не стало. Стивен сел в кресло, накинул плед и, уставившись в окно, но ничего не видя, вспоминал. Вспоминал первую встречу с Галатеей, её аромат, бесплотность сложения, утончённость. Хейфец говорил вздор. Он, Стивен, сразу влюбился. Разве нет? Разве не стала ему безразлична Брэнда? Безразлична настолько, что он просто забыл о её существовании. Галатея вытеснила для него весь мир, заполонила его собой. Почему Хейфец говорит, что он не знал Галатеи?

Стивен задумался. По правде говоря, он с ней никогда и ни о чём не говорил. Лишь их первый разговор... Да, её речь была обычным набором лёгких светских ни к чему не обязывавших шуток, но ему они казались перлом остроумия. Да, он очень хотел её. Хотел с той минуты, как увидел, но причём тут похоть?

Хэмилтон напрягся. Если правда то, что говорил Тэйтон, и она действительно хотела заразить его... Но нет. Стивен настойчиво гнал от себя мысль, что заразился, ибо просто не верил этому. Этого не могло быть. Галатея, самая светлая любовница, сама страсть, чудо любви... Она не могла любить его так, как любила, зная, что убивает.

Не могла? А почему он так в этом уверен? Он ведь действительно совершенно не знал её. Не знал её вкусов, натуры, взглядов, характера. Она была добра? Любопытна? Весела? Что она любила? Что ненавидела? Ограниченные мещане, вроде Винкельманов, сказали бы, что она была распутна, но что взять с мещан-то? Однако...

Хэмилтона неожиданно окатила волна страха. Она началась с волны жара, прошедшей по всему телу, он вспотел, потом его вдруг затрясло в непонятном ознобе. У него ничего не болело, но ему показалось, что в его внутренности разворачивается и вгрызается огромный червь. Это были пустые фантомы потрясённого и взбудораженного воображения, но они перепугали его всерьёз. Он вспомнил нескольких знакомых, умерших от СПИДа, и ужаснулся.

Смерть от этого недуга - это не просто смерть, но изнурительная, мучительная агония. Она начинается, когда человек впервые узнает о своем диагнозе, который относит его в ту категорию, с которой связаны только самые низменные ассоциации - "...проститутка, наркоман, голубой..." То, что больные молоды, а медицина не способна найти лекарство, усугубляет ощущение, что это неестественная судьба маргинала.

Стивен застонал. Тысячи жутких мыслей, подобно ночным мотылькам, бились теперь о его воспалённый мозг. "...Тебя все оставят, отвернутся, ты потеряешь работу...". Ведь этот недуг мешает утешающим словам, которые, возможно, примирили бы нас с такой смертью, и смерть тут сугубо неумолима, ее безрассудная прихоть подавляют любой протест. Она -- танцующая кобра, на которую больной смотрит с заторможённой насторожённостью. Смерть. Эта болезнь просто разжёвывает нас, чтобы смерти было легче глотать.

Но он не хотел умирать! Он привык считать смерть случайным событием, отвлечённым понятием, и как смириться с тем, что это конец твоей жизни? Это чувство невыносимо. Чтобы это произошло лет на сорок, а то и пятьдесят лет раньше, чем он предполагал?

Хэмилтон легко отодвинул в сторону невесту и устремился за призраком, не ведая, что эта поездка станет поворотной точкой в его жизни. Слова диагноза прогремели как смертный приговор без возможности помилования. Приговор. Да, именно приговор, и печаль об умершем от этого недуга сравнима с оплакиванием приговорённого - когда саму жертву осуждают за гибель, когда гибнешь он страшных мук - без сочувствия и помощи.

Хэмилтон поднялся и направился к Хейфецу. Он ненавидел этого человека, но сейчас ему было наплевать и на ненависть. Стивен понимал, что Хейфец скажет ему правду.

Медик удивился, увидев его на пороге, но ничего не сказал. Смотрел и ждал.

- Если я болен... Сколько...

Стивен не договорил, его голос сорвался. Но Хейфец понял.

- Этого никто не знает. Самый короткий путь от заражения до смерти составил семь месяцев. Но есть случаи, когда живут и пятнадцать лет. Это зависит от десятка факторов.

- А она... сколько лет...

Хейфец снова понял, что он спрашивает о Галатее.

- Я не знаю, когда она заразилась, но Арчи говорил, что жаловаться на здоровье она начала пару лет назад. Это был уже переход в прогрессирующую стадию. Надежды на ремиссию не было, нарастали осложнения, она уже не справлялась с повседневными делами. По моим наблюдениям она заболела лет семь назад. - Медик вздохнул. Сейчас он уже не казался агрессивным и нервным, как днём. Взгляд Дэвида Хейфеца снова расфокусировался, приобретя привычную задумчивую отрешённость. - Я вечером возьму ваши анализы. Если вовремя начать лечение, у вас будет шанс протянуть подольше. К тому времени, кто знает, может, будет открыта вакцина -- над этим работает весь мир, - голос Хейфеца звучал уже мягко и успокоительно, он уже явно видел в Хэмилтоне своего нового пациента.

Но Хэмилтон не хотел становиться пациентом. Он вышел от врача, заметил, что археологи вернулись с раскопа. Ему показалось, что все они -- и Бельграно, и Лану, и Винкельманы -- посмотрели на него странно: с той же отстранённостью, что и Хейфец. Они словно уже считали его покойником, но покойником особым -- чумным или прокажённым, к которому и приближаться-то опасно.

Долорес Карвахаль и Арчибальд Тэйтон на ужин не пришли, Мелетия сказала, что они ушли на набережную. Карвахаль в углу гостиной о чём-то тихо переговаривался с Лоуренсом Гриффином, прислушавшись, Хэмилтон понял, что они говорят о похоронах миссис Тэйтон. Арчи Тэйтон днём получил в полиции свидетельство о смерти и согласился похоронить жену здесь, в Греции.

- Так для него и лучше, - устало кивнул Гриффин. - В Лондоне скажем, что она стала жертвой несчастного случая, и никто ни о чём не узнает.

Ужин прошёл в молчании. Обычно в застольных беседах археологов мелькали упоминания то найденной в Сузах терракотовой головы сфинкса от акротерия, то камня с посвятительной надписью Акматида-лакедемонянина, победителя в пятиборье, мог возникнуть и спор о каких-то фрагментах бронзовой печати из яшмы с изображением льва, но сегодня все они как воды в рот набрали.

Почему? Почему он молчат? Стивен оглядывал эти уже привычные ему лица. Да, помощь тут невозможна, сочувствие нестерпимо, надежда несбыточна, но их молчание резало ему уши. Стивен покосился на Винкельманов. Что они говорят о нём, пока его нет? Жалеют? Смеются? Презирают? Он перевёл взгляд на Гриффина. Профессор был мрачен, но на него тоже не смотрел. Бельграно то и дело подливал себе местного вина, Сарианиди ел за двоих, Рене Лану молча отщипывал по кусочку местного лаваша, макал его в местный мёд и отправлял в рот. Хейфец пил кофе, заедая его чёрным хлебом с маслом.

Их молчание не нравилось Хэмилтону почти так же, как раньше раздражали их пустые разговоры. Это безмолвие будто окружало его незримой стеной начинающегося одиночества, замыкало в вязком круге тяжёлых мыслей, словно затягивая на его шее невидимую петлю.

Эпилог.

Надежда Арчибальда Тэйтона на чудо не оправдалась. Галатея, нёсшая в своих венах смертельный яд, отравила им и Стивена. Узнав об этом, Тэйтон повторил своё обещание финансировать его лечение. При этом, несмотря на явное огорчение из-за случившегося, спонсор экспедиции на глазах хорошел и поправлялся. Уже на похоронах своей супруги он казался свежим и бодрым, выглядел едва ли на тридцать, весь светился, а на следующий день бестактно сообщил коллегам, что собирается снова жениться, и притом немедленно.