Похоть

Карвахаль задумчиво слушал, потом спросил:

- Берта, а не лучше ли снять роспись целиком, без разрезов: фрагмент-то небольшой, всего девяносто на шестьдесят. У меня и щит есть метровый.

- При снятии следует учитывать особенности наложения штукатурки, - задумчиво пробормотала фрау Винкельман. - Тут однослойная штукатурка местами глубоко заходит в швы кладки. Ещё перед заклейкой следует отметить участки плотного сцепления, и, если они будут рядом с утратой штукатурки, то, закрепив и оклеив края, следует заранее отделить скальпелем этот участок от стены.

Она ещё долго рассуждала, о возможном закреплении штукатурки пятнадцатипроцентным ксилольным раствором с сушкой в семь суток, однако Карвахаль предложил ограничиться закреплением ацетоновым раствором, который даст дополнительное склеивание трещин и займёт всего день. А он за это время займётся мелкими фрагментами скола, высушит их и очистит. Он надеется, что эти фрагменты при обработке восполнят утраты. Обычно в полевых условиях подборку кусков не делают, но в той прекрасной лаборатории, которую обеспечил им мистер Тэйтон, ему с её помощью стоит попробовать провести предварительную разборку по цветовым оттенкам, рисунку и графье. Как она на это смотрит? Фрау Винкельман не возразила, любезно заметив, что когда за дело берётся такой мастер, как херр Карвахаль, получится даже невозможное.

Когда вскоре к ним подошли Гриффин и Спиридон Сарианиди, Карвахаль сообщил им, что они с фрау Винкельман считают целесообразным провести полную очистку и реставрацию в лаборатории. Гриффин кивнул, и Берта Винкельман начала подготовку фрески к снятию, а Хэмилтона попросили приблизительно определить состав найденных на некрополе арибаллов. Арчи Тэйтон по совету врача оставался у себя в спальне, и Стивен не рассчитывал увидеть Галатею до ужина.

И не увидел. Ему пришлось сидеть в лаборатории вместе с Карвахалем и Бельграно. Этого мало. Хейфец, вернувшийся в обед на виллу, тоже торчал в лаборатории, правда, не мешал Стивену, а сидел за спиной Карвахаля и вместе с Франческо Бельграно наблюдал за тем, как тот чистил кусочки росписи.

В их разговоре один раз промелькнуло что-то странное. Бельграно предложил принести выпивку, сказав, что всегда руководствовался железным принципом: "День без стакана доброго вина - это недобрый день", Карвахаль ответил, что предпочитает жить просто по-божески, а не по принципам, и спросил Хейфеца, есть ли принципы у него.

Тот покачал головой и, разглядывая фреску, пробурчал:

- Нет, принципы есть у Тэйтона, а у меня - только извечное еврейское понимание опасности.

- И ты стараешься избегать её? Разумно, - кивнул Карвахаль. - А что ты полагаешь опасным?

Еврей пожал плечами.

-Опасны танцы на канатах и пляски на гробах, разбрасывание горящих головёшек по чужим крышам и излишнее внимание к чужим жёнам, вождение в пьяном виде и одновременное употребление алкоголя с парацетамолом. Кстати, бегать по улицам от быков - тоже опасно.

-Ты удивительно разумный человек, Дэвид, - Карвахаль надавил марлевым тампоном на серое пятно скола. - А какие принципы у нашего дорогого друга Тэйтона?

- Он мне их как-то изложил, - Хейфец задумчиво почесал подбородок. - По его мнению, недостойно радоваться огорчению другого, проходить мимо чужой боли, давать невыполнимые обещания, пользоваться трудами других и прятаться за чужую спину. Разврат и низость - сугубо недостойны. Позорно отступать перед опасностью, давать волю страстям, лицемерить и терять свое лицо. Нельзя и жалеть самого себя.

- Понятно, - кивнул Карвахаль, никак не прокомментировав услышанное, только выразив надежду, то Арчи скоро станет лучше.

Медик заверил его в этом.

- А у тебя, Пако, - обратился Карвахаль к Бельграно, - есть принципы? Ты, как мне показалось, принципиальный человек! В церкви не был, небось, уже много лет, но, проходя мимо храма, как я заметил в Комотини, ты обязательно снимаешь шляпу.

Бельграно усмехнулся.

- Ну, во-первых, в церкви я был в мае, во-вторых, мой духовник мне говорил, что главное любовь к Богу и к людям, я верю в святость семьи и брака, и в то, что Царство Божие уже сегодня может воцариться "внутри нас". Не нарушай заповеди и спи спокойно - вот мой принцип. И этого вполне достаточно.

- Разумно, - кивнул Карвахаль. - Но ты, как я понимаю, веришь не только в Бога, но и в дьявола. Вчера ты не пришёл на раскоп вовремя, а все из-за чёрной кошки, перебежавшей тебе дорогу.

-Вздор, - отбрил Бельграно, - просто вспомнил, что кисть забыл в лаборатории. Не боюсь я чёрных котов, и меня дома их двое живут.

-А шестипалых, значит, боишься? - тоном провокатора спросил Карвахаль.

Бельграно неожиданно побледнел.

-А это другое дело. Боюсь. Хвостатых и шестипалых боюсь. Ведьмы это.

- А разве от них моральные принципы не спасают?

- Спасают, - чуть вытаращив глаза, кивнул Бельграно. - Когда к тебе подкатит такая шестипалая ведьма, главное, я заметил, имя Господне упомянуть. Я ей и сказал, что мне Господь наш, Иисус Христос, на женщин с вожделением смотреть запретил.

- А она что? - тон Карвахаля был весьма заинтересованным.

- Как имя божье услышала, не поверишь, так и отнесло её от меня, нечисть треклятую. "Мне нет до этого никакого дела, мистер Бельграно", ответила. Я ей и говорю: "Не хотел вас расстроить, синьора". А сам думаю: "Иди ты с дьяволу, отродье бесовское" Она мне бросила, что вовсе и не расстроена, и слиняла куда-то.

- Редкий ты моралист, - усмехнулся Карвахаль.

- Не знаю, может, и моралист, но шестипалых боюсь. А ты сам-то не моралист?

- Сознательно отвергая мораль, можно стать философом, - вздохнул Карвахаль, - но отвергая ее неосознанно, можно стать только скотиной. Я могу отступать от морали своей веры, но ни в коем случае не от догмы, на которой она зиждется, а вообще, Пако, мораль гораздо больше нуждается в практиках, вроде тебя, чем в таких, как я, теоретиках.

Хэмилтон усмехнулся про себя. Знавал он подобных моралистов, и они всегда раздражали его. Моральные правила не должны мешать инстинктивному счастью, абсолютная же нравственность запрещает всё. Моралист готов содрать с человека кожу, чтобы только не видеть его голым. Осудить грешника - вот жалкий пафос их величия! Стивен всегда остерегался морально негодующих: им было присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы, а ещё чаще моральное негодование было просто коварнейшим способом мести. И именно местью были, конечно, лживые слова Бельграно. Он представил их встречу с Галатеей так, словно она сама домогалась его, как жена Потифара, а он, как святой Иосиф, пренебрёг ею. А между тем, хоть Хэмилтон и не слышал точно начала их разговора, но прекрасно помнил ледяной тон Галатеи. Бельграно лгал - он сам приставал к миссис Тэйтон, а когда она отшила его, выдумал гнусную историю, да ещё приплёл какой-то вздор про шестипалость и ведьм.

Археологи тем временем начали неспешную, но основательную беседу о закреплении фрески в камере, насыщенной парами ксилола, решали, оставить ли в ней роспись по окончании пропитки на сутки или на двое? Говорили о сушке с замедлением испарения ксилола.

Хэмилтон почти не слушал, механически делал заданные анализы и думал о Галатее. Внезапная болезнь Тэйтона ему тоже показалась весьма странной. В разговоре Карвахаля и Бельграно промелькнул намёк на некую иную, скрытую от других причину обморока Арчи Тэйтона. Между тем Стивен всерьёз сомневался: а не был ли сам обморок притворным? Он заметил, что Тэйтон очень близок с Дэвидом Хейфецем, и если Хейфец, как опасался Хэмилтон, подслушал его разговор с Галатеей и передал его Тэйтону, тот вполне мог принять свои меры. Чего проще? Упасть в обморок от солнечного удара, потом несколько дней не выходить из спальни и одновременно не спускать с жены глаз. Ловко, ничего не скажешь.

Ловко или неловко, но у мерзавца всё получилось: ни в этот день, ни на следующий Тэйтонов почти не было видно. Хэмилтон несколько раз, стоя на внутреннем дворе, пытался разглядеть Галатею на террасе, но там никого не было. Зато его самого разглядел Дэвид Хейфец и вполне серьёзно сказал ему, что охота на чужих жён так же опасна, как игры с акулой, и он поступит умно, если займётся своим непосредственным делом в лаборатории.