Страница 30 из 46
-Сударыня, не могли бы вы прикрыть окно шторой- слишком яркий свет.
-Да, конечно, - встрепенулась женщина, участливо всматриваясь в осунувшееся лицо девушки. Сиделка боялась новых неистовых вспышек. Ночью больная так вырывалась из рук докторов, так билась, не давая себе сделать инъекцию успокоительного, что теперь Хильда немного побаивалась оставаться с ней наедине - вдруг припадок повторится?
Хильда зашторила окно:
-Так хорошо? - обернулась она к больной и чуть не вскрикнула. Девушка сидела в постели и с неимоверным изумлением смотрела на нее широко раскрытыми огромными синими глазами.
-Сударыня, почему вы так странно одеты? Это же неприлично! Немедленно наденьте кринолин.
-Что надеть? - изумилась Хильда, усаживаясь рядом.
-Кринолин - такая юбка на обруче, - она развела руками, показывая размер юбки.- Разве вы не знаете?
-Но, мадам, - удивленно откинулась в кресле Хильда, - кринолины не носят уже лет тридцать, если не больше.
-Это совершенно невозможно, - покачала головой девушка. - Вы что-то путаете. Так быть не может: еще вчера носили, а сегодня уже нет! Надо же придумать - тридцать лет не носят! А кстати, какое сегодня число? Я, конечно, помню, что заболела. Я даже очень хорошо помню пламя. Впрочем, это не важно. Скажите, осада кончилась? За те несколько дней, что я болела всё должно было закончиться, правда? И не могли бы вы позвать моего брата. Поймите, я очень беспокоюсь о нём - он такой порывистый, такой безрассудный в своей храбрости... Сударыня, - она попыталась встать, - почему вы так на меня смотрите? Так какое сегодня число?
-25 декабря, - растерянно ответила Хильда. - Рождество.
-25... декабря?! Рождество? Бог мой! Это невозможно! - она откинулась на подушки и закрыла глаза.
Скрипнула дверь, вошел Иван Федорович. Взглянув в сторону больной, он отвел к окну Хильду, они зашептались, время от времени поглядывая на лежащую с закрытыми глазами девушку. Той это не понравилось:
-Господа, - она вновь села в постели, - прошу вас не шептаться. Простите, но мне это неприятно. Кто вы, сударь?
-Добрый день, дорогая! - Иван Федорович подошел к постели, внимательно вглядываясь ей в лицо. - Я ваш доктор. Как вы себя чувствуете?
-Прекрасно, господин доктор, - она чуть помялась, - вы позволите спросить?
-Конечно, что вы хотите знать? - он взял тонкую руку, нащупал пульс - прекрасное наполнение, четкие удары. - Так о чем же вы хотели спросить?
-Какое сегодня число? Я уже спрашивала у этой так странно одетой женщины. Но, кажется, она что-то путает... Кстати, и ваш наряд кажется мне довольно необычным. Во-вторых, где я нахожусь? Это больница? По-моему, не похоже. Если это частный дом, тогда чей он и где мой брат? В-третьих, сударь, как вас зовут? В-четвертых, когда я могу встать?
-Ну что ж, можно по порядку, - улыбнулся доктор. - Сегодня 25 декабря, лежите вы в своей комнате в нашем доме, и зовут меня Иван Федорович Пален, а вставать я бы пока поостерегся. Мы очень боялись, что вы простудились на морозе, но, как видно, Бог миловал. И все же надо полежать еще денька два-три...О вашем брате ничего сказать не могу. Я на все вопросы ответил?
Девушка убито покачала головой:
-Боюсь, их появилось еще больше. Вы так ловко построили свой ответ, что, сказав много, тем самым ничего не сказали...
-И прекрасно, милая, вы все поняли. Со временем на все вопросы найдутся ответы, - он успокаивающе похлопал ее по руке. - Могу я попросить вас, дорогая, написать на листке кое-что о себе? Это нужно для истории болезни.
-Да, конечно. Что надо написать?
-О, пустяки: имя, фамилия, число и год рождения... Все, как обычно.
Через минуту Иван Федорович мельком взглянул на листок с четкими буквами с наклоном влево и грустно улыбнулся:
-Теперь выпейте немного бульона и примите порошок, а потом отдыхайте. Госпожа Хильда, - обратился он к сиделке, - будьте любезны, помогите нашей гостье.
И, еще раз улыбнувшись девушке, вышел из комнаты. Навстречу ему нетерпеливо шагнул Штефан:
-Как она?
Отец молча протянул ему листок.
-Что это?
-Я попросил ее написать свое имя и возраст для истории болезни. И ещё: её глаза!
-Что?! Она не видит?
-Видит-то видит, но цвет глаз изменился.
Штефан читал и перечитывал четкие буквы, не веря собственным глазам: "Нора Баумгартен. 28 февраля 1817 года".
Она встала, придерживаясь чуть дрожащей рукой за резной столбик кровати, направилась к зеркалу. В его серебристой глубине отразилась тощая девчонка в длинной до пола рубашке. Разве это она? Конечно, нет. Либо у неё что-то со зрением, либо... А что "либо"? Там, в зеркале, совсем не она. Или она сошла с ума? Нора провела рукой по коротким волосам. Всё, что осталось от роскошной гривы! Почему сейчас декабрь? Было жаркое одесское лето... Она поморщилась, дотронулась до виска - в голове кто-то стучит молоточком.
Странное ощущение: зеркало неправильно отражает ее лицо, ее фигуру. Она еще раз всмотрелась. Чушь какая-то! "Ну и ладно", - решила Нора и двинулась к окну. Она отвыкла от ощущения твёрдости под ногами, а мебель вокруг так и норовит подставить свои острые углы. Только что светило солнце, а теперь тусклые фонари льют жёлтый свет на расчищенный от снега двор, а дальше едва различимые постройки....И с глазами что-то... Почему-то всё в тумане. Вот еще новости!
Отец увлекался медициной, химией, собирал разные травы. Все эти пучки и пучочки пушистыми веничками развешивались по всему дому. Отец не верил ни в какие заклинания, считал это бесовщиной и суеверием. Сколько раз он хохотал над их экономкой Шарлоттой, когда она правой ногой старательно переступала через порог. Ещё бы, ведь она считала, что начни она свой путь с левой ноги и случится несчастье. А бедные черные кошки! От них шарахались, как чёрт от ладана. Отец же, назло всему городу, поселил у себя в доме целую семейку угольно-черных котов. И всё это несмотря на странности, которые окружали их всегда. Странностей было много, и заключались они, на первый взгляд, в самых обычных предметах, населяющих дом: книгах, фотографиях, зеркалах. Иногда они пугали, иногда смешили, иногда удивляли. Но Янус Баумгартен не заморачивался попытками объяснить то, что он не мог объяснить. Он просто спокойно жил с этим и детей приучал не вскрикивать истерично, если их навещали ушедшие в мир иной родственники или на старых фотоснимках появлялись новые лица. Обычно, когда дети со всех ног летели к отцу сообщить об очередном "происшествии", он строго на них взглядывал, требовал тишины и, внушительно подняв вверх указательный палец, говорил:
- Да, ничего страшного. Я же вас предупреждал... - далее он ещё и ещё раз напоминал, что он всего лишь обычный учёный, что подобными странностями не занимается, да и никому не советовал бы совать нос туда, где ничего, кроме тайн непознанного, нет. - Придёт время, и всё станет ясным. Пока ещё оно, то есть время, не пришло.
Их семью всегда считали, мягко говоря, несколько необычной. Из-за этого гости бывали крайне редко. Приходили чаще по необходимости, когда болели и просили доктора помочь. Разглядывали исподтишка дом, портреты на стенах, шарахались от разной формы склянок с плавающими заспиртованными препаратами. Доктор терпеть не мог, когда его отвлекали от размышлений, но, смирив характер, никому в помощи не отказывал. Детям он давал сладенькие горошинки, а взрослым больным порошочки (кстати, местный аптекарь сделал анализ одного такого порошка и долго возмущался, что уважаемый доктор Янус Баумгартен в качестве лекарства всем даёт обыкновенную глюкозу), больные, как по волшебству исцелялись и рассказывали в городе небылицы о семье учёного. Нелепые слухи множились, и в итоге, им приходилось съезжать с насиженного места. Хуже всего, что на них начинали подозрительно коситься, потом приходили какие-нибудь чины из магистрата и пытались устраивать Янусу допрос. Доктор нервничал, сердился, но после того, как во время пожара в лаборатории погибли подопытные животные, а близнецов закидали комьями грязи, Янус позвал детей в гостиную и объявил об очередном переезде.