Страница 17 из 26
Что говорил Ведерников возле парадной дома Маши, то сжимая, то разжимая ее пальцы, он вряд ли мог бы воспроизвести. Его речь состояла из повторений одних и тех же слов, сказанных настойчиво и откровенно. Эту откровенность он старался освободить от всего того, что могла подумать о нем женщина, его не знающая и блуждающая в поисках опоры и понимания. Эту опору она не находила и в нем, но он продолжал повторять самое простое, ничем ее не обнадеживающее, ничего ей не обещающее, ничего не требующее и ничего не решающее.
И Маша рассеянно кивнула: да, да, она к нему придет. Покорно выслушала, когда и куда ей прийти, где он ее встретит. Ему осталось чуть ободрить ее — положил руки на плечи и на секунду прижал к себе.
Отменил вылазку на чердак. Разжег печку и поставил греть таз с водой. Подправил на оселке бритву, побрился, подровнял ножницами космы на висках. Возле печки, смиряя озноб, вымылся, вытащил из шифоньера приличного вида рубашку. В зеркале гостиной осмотрел себя. Подмел пол, вымыл клеенку на столе, сменил на постели белье. Он должен был еще приготовить ужин.
Они встречались у кинотеатра. Через чердак вышел на улицу.
Мороз сильнее — звезды ярче. Темнота не позволяла разглядеть, кто там стоит у кинотеатра, двери которого недавно заколочены. Невозможно представить, что кто-то еще мог назначить там свидание. Конечно, это была она. Маша, совсем другая, улыбалась. Она опустила руку в карман его пальто, пальцы в кармане встретились.
Две женщины протащили посередине улицы за веревку гроб, пристроенный на коротких лыжах. Маша потом спросит: «Вадим, помнишь гроб, женщин, лыжи?..» — их встречу сопроводило жестокое предзнаменование. А он запомнил трамвай — пустой, обледеневший, между двух остановок. Вагоновожатый, наверно, мчал его, дабы поспеть в трамвайный парк до того, как контактный провод будет обесточен.
Ведерников старательно объяснил Маше правило своего гостеприимства. Он поднимется в квартиру первым, оставит дверь незакрытой. Если он не вернется через пять минут, она поднимается по лестнице на пятый этаж. Если кто-то окажется на лестничной площадке, она должна сказать: «Я, кажется, ошиблась» и спуститься вниз. Ведерников объяснил, как он поступит в этом случае, но Маша его уже не слушала. Она не понимала смысла конспирации, но была не против приключения.
Он подошел к своей двери через чердак и вошел в нее. Лестница была безлюдна. С холодной яростью предупреждал все силы мира, которые могли появиться на пути женщины, — шаги ее стал слышать, как только внизу стукнула дверь. Шаги приближались. На лестничной площадке было темно. Маша остановилась и пыталась нащупать дверную ручку. Ведерников открыл дверь и втянул ее, тихо ахнувшую, в квартиру. Хотел обнять, но Маша отстранилась и прошла в кухню, где горела коптилка. Приказала:
— Сделай тепло! — пригрозила: — А то не буду раздеваться. И дай мне спички, хочу закурить.
Ведерникову распоряжающаяся продавщица понравилась. От печки запалил бумажку и протянул гостье.
— Ну и кавалеры блокадные! Даже спички для дамы жалеют.
— В городе, Машенька, спичек нет — и тысячи тонн книг.
Маша улыбалась. Широкими движениями разгоняла дым. Возясь у печки, Ведерников задевал ее ноги в бурках. Маша видела, что мешает, но не отодвигалась. Ведерников с шутливым гневом схватил ее ноги и перекинул на тахту.
— О, у некоторых блокадных мужчин силы хоть отбавляй.
— Меня зовут Вадим.
— Назовите фамилию и место работы.
— Мария!..
— Не буду, дорогой Вадим. Я благодарна вам. И случаю. И ничего больше знать не хочу. Ни-че-го. А у нас будет ужин: я принесла, смотрите, — селедка, хлеб, а это от Лины, моей помощницы, кусок сала.
— Она знает, куда вы пойдете?..
— А как же, Лина для меня все… А здесь немного спирта. Я хочу выпить. Мне это нужно. Иначе ничего не получится. Я знаю. Я вас предупреждаю: не особенно доверяйте моему виду… Когда застревает в горле, нужно постучать по спине, — меня нужно поколотить, второй месяц я как деревянная.
— Вы не хотите снять полушубок?
— Хорошо… Я не очень тощая? Вот здесь ничего не осталось. А здесь… я помолчу.
— Маша, вы очень милы.
— Спасибо, Вадим. В конце концов, я — женщина. А женщинам кое-что дозволяется, не правда ли?.. Я хочу говорить глупости. Когда мы немного выпьем, я, наверно, начну говорить серьезно.
— Я сейчас вернусь.
Между дверей нащупал на полке найденную довоенную бутылку вина, в гостиной из буфета извлек два бокала. Мог ли он представить сегодня утром, что вечером из случайного стечения обстоятельств, из мимолетной уличной встречи в центре города, неумолимо превращающегося в кладбище, которое обслуживают сами умирающие, двое прохожих устроят что-то похожее на праздник!..
Они вместе вспоминали, как нужно располагать на столе салфетки и вилки. Вместо цветов Маша украсила стол стаканчиком с цветными карандашами. Они веселились, перебивая друг друга, как школьники, получившие на экзаменах легкие билеты. Бутылка, разумеется, между дверями лопнула, ее пришлось отогревать в кастрюле, а вино устроить в бутылке из-под кефира. Наконец они сели друг против друга.
Им хотелось праздника и еще большего — поверить друг в друга.
На лицах друг друга они могли прочесть и признательность, и желание понравиться, и простое любопытство. В середине разговора начали прислушиваться и оглядываться на тесные стены: в городе по-звериному заворочалась война. Потом предупредительно пыхнула коптилка — керосин закончился. Коптилка, однако, как-то упростила, как-то решила за них не совсем простые вопросы. В полутьме их пальцы встречались среди рюмок и вилок, колени касались; спирт действовал — развязал язык. В кухне становилось жарко. Он взял ее на колени. Его рука скользила по худенькой спине и там, где «ничего не осталось», сжимал дрожащие коленные чашечки.
— Не думай, — бормотала ему в шею Маша, — меня совесть не мучает. Это еще что! Где вы, законные жены, когда мужьям плохо? Незаконные оказываются нужнее…
…Смотри, я у тебя на руках усну…
…Ты, возможно, своего счастья дождешься, а мне радоваться в чужих постелях — хоть заметили, пригрели, а если будут выгонять, пусть вежливо…
…Может быть, с тобой Митю забуду…
…Вадим, когда я тебя на базарчике увидела, мне показалось: не из священников ли тут кто-то? Раньше часто их видела около духовной академии… Или — из НКВД. Правда, правда! Из НКВД тоже такие, если не с наганами и не в фуражках…
…Назовись, кем хочешь, — я поверю. Хорошо, что молчишь. А то такое скажешь — так и закончится все. А мне говорить надо, душу размотать…
…Хорошо, что про Митю не спрашиваешь. Не скажу, хороший или плохой был, а — нужный. Такой мне нужный! А теперь ты нужный… Не знаю, добрый ты, Вадим, или нет. Митя-то пустой был человек. Пять лет прожили, все такой же — футбол, гитара, собак любил. И знаю, попусту погиб. Фить! — и нет у меня муженька.
…А теперь я у свекрови без вины виноватая… А мне ведь двадцать восемь. Понять что-то нужно. Пора уже.
…Да ладно. Отогреться бы чуть-чуть — и поверю еще во что-то. Хотя бы в тебя. Случилась, мол, необыкновенная любовь. Смерть вокруг, люди родных на кладбище везут, а мы вот встретились. Как руки в темноте. Как в девичестве в кино с парнем. Кино кончилось — а руки не отнять…
…А что! Я, Вадим, могла бы. Я — благодарная, за одну ночь, за один поцелуй настоящий… Вот тут ты мог бы мне что-то сказать. Да не можешь. Сердце не соврет, а слова не нужны, — отговорены все. Отпусти…
Маша встала и откинула со лба волосы, крепко поцеловала в губы:
— Рубашка на тебе отглаженная. Джентльмен! Несмотря ни на что! — Насмешливо спела: «Наш уголок нам никогда не тесен, когда ты в нем, всегда цветет весна…».
Ведерников налил теплого вина.
— Отвернись, — сказала Маша и быстро устроилась под одеялом. — А теперь давай бокал и иди сюда.
Наступила ночь. Давно погасла печка. Тьма наливалась морозом. Не просыпаясь, искали друг друга: «Ты тут?» — «Тут, тут», — спешили удостоверить руки, губы. Словно требовательный режиссер снова и снова повторял дубль, и все ему казалось, что-то не получилось. Кажется, они смеялись. Кажется, Маша плакала. Кажется, в эту ночь была воздушная тревога. Несколько раз Маша повторила: «Лишь бы не проспать…».