Страница 16 из 26
Это единственные часы, когда не сомневается, что сейчас во всем мире абсолютно никому до него нет дела. Ночью человек живет только для себя.
Днем, когда просыпался после ночных трудов, делать было нечего. Он придумал «ученое занятие» — после завтрака подходить к книжным полкам и выбирать книгу для печки. Можно было давно рассортировать книги и «случайные» жечь. А какие неслучайные? Поваренная книга кажется самой ненужной. Но чем она хуже романов о тонкостях чувств, о поисках смысла, о радостях и несчастьях сытой мирной жизни?
Грязная постель, нечищеные зубы… Для голодных фокстрот — танец людоедов… «Брызги шампанского» — как там: «Там-там-там-та-а… тара-рара… тата…». Конфетти, разгоряченная Надя… Вначале кажется, что рисковать жизнью за пол-литра подсолнечного масла — нелепость, но ведь только за съестные граммы сейчас рисковать и стоит. И ничто не прибавит цены твоей шкуре.
Изобилие книжных слов заставило подумать о том, что лишь немногие из них он произносил и лишь немногие из слов: «козодой», «реверс», «Молдавия», «амфора», «бекеша», «пелеринка», «форзац», «клипсы», «шельфы» — он когда-нибудь произнесет. И убежден, сколько ни прожить ему на белом свете, никогда не произнесет слово «арабеска». «А-ра-бес-ка», — а ведь это так просто. Что сейчас ему мешает произнести его вслух? Но если бы стали принуждать произносить это слово, он стал бы сопротивляться, как требованию обнять горбатую женщину. Это не его слово.
«Слова в книгах бесшумны. Когда в романах герои разговаривают, я вижу лишь, как они открывают рты».
Интересно, почему в письме Надя слово «руководитель» поставила в кавычки. Не намекнула ли этими кавычками на их прогулку по Таврическому саду, на его объяснение в любви, в котором слова «настоящее чувство» и «руководитель работ» повторялись как священные формулы их счастливого будущего, а закончилось предложением жить вместе. Пошутить Надя может. И сам помнит, как речами старался усыпить ее лукавую бдительность…
Замечательное время! Все искали инженеров, способных «реконструировать», «проектировать», «налаживать производство». Они с Ефимом брались за все — от вентиляции в артели инвалидов до поворотного механизма театральной сцены. Лучшие дни прошли в гостиной и на этой кухне, где, разложив справочники, чертежи, искали решение задач. Да, руководитель работ, — он сам подбирал в команду людей, которые могли быть полезными в деле, сам подписывал договоры с конторами, сам выплачивал деньги, когда проект «проходил». Не было больших провалов, были грандиозные успехи.
Как они обошли известного Пальчинского! Вместо его хитроумных механических устройств они с Ефимом предложили «Молокопрому» пневматику. Их автоматическая линия разлива и закупорки стеклянной тары стала эталоном для подобных линий. И та женщина, которая сказала: «Масло без обмана: видите — фабричная закупорка!», могла сказать и так: «закупорка Ведерникова»… Деньги, банкеты, такси, покоренная Надя, ремонт квартиры, сшитая у хорошего портного шевиотовая тройка, заказы со всех сторон… Он презирал служивых инженеров, торчащих в своих конторах от и до. С годами они теряли кругозор, если у них он был, и творческую жилку, если таковая у них имелась, и превращались в канцеляристов, если делающих карьеру, то по «партийной линии»…
«Ефим, какие все-таки книги сохранить? Энциклопедию и справочники? И конечно же, поваренную книгу. В такие времена, как наше, поваренная книга становится предметом роскоши и принадлежностью высшего сословия — снобов. Снобы дезертируют и читают в одиночестве, среди голодного города, поваренные книги… Ефим, мы умели стороной обходить надутую серьезность».
В конце концов Ведерников перестал перебирать книги. Брал первую попавшуюся и уносил в «берлогу», — будет ее читать перед открытой дверцей печки и, страницу за страницей, жечь. Странное впечатление! Будто в каждой книге что-то смутно говорится о нем. Точнее, не о нем, а о том, что касалось его жизни. Это ощущение не пропадало и при просмотре технических текстов.
Эти «ученые занятия» стали важной частью прожитого дня. Иногда ему хотелось какие-то страницы сохранить или что-то выписать. Но потом понял, что такое решение несправедливо, как если бы суд приговаривал к наказанию лишь одну часть тела осужденного, — перед огнем все книги равны.
Ведерников заканчивает ужин. Затыкает тряпкой вьюшку. Все готово к ночной работе. Дрова в печке, — после сна, не вылезая из постели, поднесет к растопке спичку, и «обогрейка» заработает. Задувает коптилку. Ложится. Натягивает на себя два одеяла и пальто. На ноги бросает большую подушку — где-то там, внизу, разведенное тесто и дрожжи. Прежде чем уснет, в кухню проберется холод. Он называет холод мрачной черепахой: однажды он зашел с маленьким Костей в зоомагазин, спросил, не купить ли им черепаху. Костя сказал: «Они какие-то мрачные!».
Он будет зарываться от мрачной черепахи в постель, пока не получится тесная нора. Чем теснее, тем легче уснуть — и исчезнуть до завтрашнего дня, который начнется ночью. Как у хищников.
Давно не выходил на улицу, а вышел — ее не узнал. Снегу намело на метр: никто его не убирал. Горожане с трудом расходятся на протоптанных тропинках. Люди истощенные или опухшие. Некоторые словно ожидали сочувствия: «Посмотрите на меня. Я стал совсем плох»; некоторые шли, как автоматы, идти было некуда, но не могли и бездействовать. Странно выглядели редкие, размалеванные белой краской грузовики. Они стали похожими на буржуйки уличной конструкции, бездушные призраки — шофера пропадали за обледеневшими стеклами кабин и заменившей их фанерой. Заработал другой транспорт: Ведерников сперва останавливался при виде детских санок, нагруженных превосходящими их длину белыми свертками, а иногда крохотным пакетиком. Он не мог спросить, а прохожим не могло прийти в голову кому-либо разъяснять, что это — похороны.
Прежде Ведерникову в каждом встречном чудилась опасность, теперь услышал слово «доходяга» — оно относилось к тем, кто уже не мог защитить себя. К тем же, кто пребывал еще в силе, настороженно присматривались. Когда присоединился к толкучке у булочной, кто-то пытался ему улыбнуться, кто-то отодвигался. Мужчина с пучками волос на щеках и подбородке чуть не представился ему: «Здравствуйте!». Не тот ли это товарищ, который три месяца назад пытался задержать его на лестнице? Ведерников не очень вежливо рассмотрел его нос.
Ему с готовностью пояснили, что жир есть кокосовый и что его меняет женщина, укутанная до глаз платком. Заговорил с нею, попросил отойти в сторону. Разглядел кусок полупрозрачного, похожего на парафин жира. Даже разрешила попробовать. Он согласился на обмен, а потом дома ругался — на сковородке жир превращался в пар. Выторговал триста грамм конфет, — их выдали по карточкам в честь близкого Нового года. Приобрел десяток папирос, и можно было идти домой.
Мимо проходила женщина в полушубке. Ведерников поклонился — лицо ее показалось знакомым. Женщина обернулась, и так простояли несколько секунд, не произнося ни слова.
— Это вы? — проговорила женщина.
Перед ним была продавщица магазина, любезно выручавшая его хлебом в сентябре. Приблизился.
— Вас еще можно узнать, — почти с упреком сказала она.
Между звездным небом и заснеженной улицей был полусумрак. Ведерников, вглядываясь в лицо женщины, хотел понять значение их встречи для женщины, — какое для него, он уже знал.
— Мне нужно зайти в магазин, — сказала она.
Он тотчас ответил:
— Я вас провожу.
Она помедлила и кивнула.
Никуда она не зашла, прошли мимо булочной. Ведерников вслушивался в ее отрывистую речь:
— Как вы?.. Как ваши?.. Вы хорошо выглядите, не так, как другие… У меня сегодня выходной день. Хотела спросить, как дела у подруги… Просто так… Вы покупали папиросы?.. Я тоже курю… К моему дому сюда. Значит, вы не уехали… Мой дом тот — с балконами. Спасибо, что проводили… Ко мне нельзя — свекровь. Мне тяжело с нею.