Страница 15 из 26
Он уверен: если уйдет — сломается что-то невидимое, но решающее, роковое. Хотя ясно, что все это бред. Закрыл глаза, спрятал подбородок в воротник.
Проклятый полковник, как привидение. Он где-то здесь. Ему, видите ли, важно знать, как ведут себя русские в окруженном городе. «Мы бы вели себя нормально, если бы часть продовольствия не пропала из-за этих крыс…».
— Говоришь, что его нет — вот он! — Перед Ведерниковым стояли женщины и улыбались. — Как мы боялись, что вы уйдете. Видите, что мы достали! — в руках у одной женщины, Фроси, появилась бутылка подсолнечного масла.
— Оно доброкачественное? Я могу попробовать?
— Не надо пробовать, закупорка фабричная.
Ведерников стал считать. Он считал цену масла и муки в рублях, потом перевел на цену хлеба. Потом на калории… Он решил: обмен справедлив, и вытащил из-под пальто мешочек с мукой.
— Здесь нет килограмма! — закричала Фрося. — Нет, нет, нет…
Ведерников тоже вышел из себя.
Дома он долго думал, как муку взвешивать. Безмена не было. Но сохранился пустой пакет из-под муки государственной расфасовки. Этот пакет заполнил мукой, а затем пересыпал ее в мешок, в котором Надя держала зимой сушеные грибы.
— Я тебе дам «нет»!
— Килограмм — это вот сколько муки! — продолжала кричать женщина.
— Дай сюда! — Ведерников стал вырывать мешочек из рук женщины.
— Фрося, солдат не будет обманывать… А вот и милиционер появился…
Ведерников быстро зашел за угол. Мука осталась у женщин, они пошли милиционеру навстречу и миновали его. Ведерников дождался, когда милиционер уйдет, и последовал за женщинами. Они свернули во двор. Почти бегом догнал их.
— Что, испугался?! — ехидно поблескивая глазами, сказала подруга Фроси. — Не бойся, не убежим. Где нам с мужиком тягаться. Но по совести признайся — здесь нет килограмма?
— Отдай масло, Муся, отдай.
— Ладно, берите. Сколько на морозе отстояли — заслужили. А хотите, можете у нас обогреться…
— Да пошли вы… — выругался Ведерников.
— Вот и показал себя молодец!
Женщины ушли. Ведерников вышел на улицу, нащупал в кульке кусок сахара и положил под язык.
Никак не мог переварить случившееся: это он, Ведерников, обругал женщин матом! За один день как-то сильно сдал: будто с позором понизили в должности.
Однако день еще не кончился. Словно Ведерников должен был расплатиться за хамство: пробираясь в темноте через чердак, ударился головой о балку. Несколько минут просидел на ящике с песком, пока не прошло головокружение.
Воздушная тревога стала новым препятствием возвращению в квартиру. Теперь нужно было дождаться, когда пройдут люди, покидающие свои квартиры при налетах. На рынке говорили, что немцы обещали сегодня ночью разгромить город, как разгромили английский Ковентри.
Уже начал спускаться к своей двери, как услышал шаги: кто-то поднимался по лестнице. Это могли быть дежурные на крыше. На этот случай нужно было найти на чердаке такое место, которое не просматривалось бы, если у дежурных окажется карманный фонарик. Нет, это не были дежурные, — кто-то из жильцов возвращался в свою квартиру.
Выжидание похоже на дремоту с открытыми глазами: большие уши и вытаращенные глаза, — это состояние засасывает.
Наконец спустился к своей квартире. В почтовом ящике лежало письмо. Еще раньше решил почту из ящика не вынимать. Закрыл за собой дверь. Прислушался. В комнатах стояла мертвая тишина. Только теперь его поход закончился.
Ясно, что полковник подвести снаряды не даст, но он не понимает, что «жизненное пространство» может стать величиной в несколько квадратных метров. Моя квартира — мой окоп, в котором я буду держаться.
Не снимая пальто, лег на тахту, натянул сверху одеяло. Лежал вверх лицом. Его трясло от холода, усталости и произошедшего. В глазницах собиралось что-то похожее на слезы. Со странной в его положении гордостью отрицал: «Это не слезы». Задремал. Стрельба зениток не мешала установиться в нем боли, которая останется с ним до конца.
В эту ночь температура воздуха в городе понизилась до тридцати одного градуса.
Заболел. Или изменился. Или постарел. Слабость и рассеянность. Не сосредоточиться. Под грудой одеял и пальто много спит. В его положении, может быть, самое правильное — не напоминать самому себе о себе. Он и все — все! — ошибались, когда воображали войну короткой, как пиф-паф. Большая война это и есть война, на которой люди долго и тяжело спят, долго курят, долго одеваются и недолго живут, — поэтому и не торопятся.
Под подушкой нащупывает спичечный коробок. Извлекает огонь. Ему не нужно вставать, чтобы разжечь печку. Рука с горящей спичкой дотягивается до печки — растопка и дрова уложены с вечера. Печка разгорается, блики огня пробегают по стенам, по потолку кухни. Печка гудит, начинает оживать труба. Наконец волны тепла касаются его лица. Начинают потрескивать простывшие обои.
Ему нужно десять минут, чтобы набрать на крыше снега. Он понял, почему водопровод больше не работает: замерзли трубы.
На печке греются чайник и сковородка. «Вот сейчас ему хорошо. Сейчас он радуется». Это в мыслях: будто читает о самом себе, что ему хорошо и что он радуется. На деле в мурашках на нечистой коже, в запахе сгорающего коленкорового переплета книги, послужившей растопкой, нет ничего хорошего и радостного.
Он живет, чтобы подкармливать себя, чтобы топить печку, чтобы спать, чтобы шло и уходило в ничто время войны.
Прошло еще две недели. В ящиках кухонного стола Ведерникову попался брусочек, высохший, съежившийся, похожий на точильный камень, но, возможно, принадлежащий к чему-то съестному. Опустил его в теплую воду, размял, понюхал — дрожжи. Чуть добавил муки и поставил возле буржуйки в тепло. Мутная жижица была мертва. На ночь миску стал укрывать старыми кофтами, ставить в постели под ноги и одеяла. А утром снова устраивал возле печки. На третий или четвертый день, осматривая и обнюхивая серенькую ноздреватую массу, обнаружил: дрожжевые бактерии размножились. Кисловатый запах напомнил прежние праздники жизни. Бактерии и были самой жизнью. Они воскресли, как пасхальный Бог. Они представились Ведерникову похожими на бодрых кучеров, помахивающих своими жгутиками-кнутиками, покрикивающих басистыми пивными голосами. Если бы у него был микроскоп, он бы попытался разглядеть их лица.
Дрожжевая история привила жизни инженера новый порядок. Рабочий день начинался с наступлением ночи: подходил к двери, прислушивался, открывал дверь и прислушивался снова.
Теперь лампочки на лестнице не горели, а дежурные не сидели на чердаке, — проводили время у печки в конторе управдома. Поднимались на чердак лишь при объявлении тревоги.
Свои действия Ведерников продумал до мелочей. Не будет выходить на чердак во время тревог и в ясные лунные ночи; будет выбирать для работы там самые темные углы и не допускать шума; не оставаться на чердаке ни одной лишней минуты.
На дрова выпиливал доски, на которые уложена кровля. Самое трудное — вытащить в пролете первую доску. Работает ножом, стамеской и клещами. Когда первая доска вытащена, можно пустить в ход ножовку по металлу. Получается почти бесшумно. Даже по шлаку научился ходить, как привидение. За два часа удается вытащить две или три доски. Все зависит от сучков в древесине. Свежие распилы замазывает грязью.
Потом доски перепиливает на короткие отрезки. Обычно получается две-три хорошие вязанки. Вязанки подносит к выходу из чердака. И начинается самое опасное. Нужно спуститься по лестнице к двери, открыть квартиру, выложить инструменты, затем занести вязанки.
Однажды он уже начал спускаться, когда из квартиры соседок вышел мужчина в военном. Лампа, с которой женщина провожала гостя, светила ему со спины. Ведерников стоял в пяти шагах от этого человека, но темнота скрыла его…
Наступают лучшие часы суток. Переносит дрова на кухню, растапливает печку. Варит затирушку: в кипяток засыпает две ложки муки, бросает щепотку перца и лавровый листик, который потом вытащит и использует еще раз. И, как всегда, большая чашка горячего ячменного кофе, которое также переваривает дважды, и пара лепешек. Через день варит гороховый суп.