Страница 14 из 26
От серых лиц, от помятых помидоров исходит состояние какой-то оцепенелости. И, не дожидаясь ответа, он выходит из магазина.
— Однако, господин полковник, кинотеатр работает. Этот фильм «Маскарад», — снят по пьесе нашего знаменитого поэта Лермонтова. Он замечательно перевел стихотворение вашего Гёте «Горные вершины спят во тьме ночной…». Наши дети учили его в школе. Продовольственные вопросы вас, разумеется, не беспокоят…
А мне нужны жиры и сахар. И папиросы. И спичек неплохо было бы купить пару коробок. Кстати, каждую спичку можно разделить на две части. Так делали на военных сборах: довольно идиотское, скажу, времяпрепровождение при идиотском снабжении. Хорошо запомнил одну фразу еврея-политрука: «Вы, будущие командиры, даже не предполагаете, какая мощь у армии, в которой вы будете служить!».
Ведерников издалека оглядел торговое скопление народа. Толкучка с того дня, как покупал на ней махорку, расширилась и сдвинулась, разделилась на несколько скоплений. Люди перемещались, но группировки сохранялись. Он понял, что каждая группа пасет пришедших с привлекательным товаром, но пока никто не согласился на запрашиваемую цену. Когда появляется новый человек, толчок оживляется.
Пара лиц шмыгала по всему сборищу, Ведерникову они показались подозрительными. Он выбрал группу, в которой не было мужчин.
— Что у вас? — спросила его дама в каракулевом полушубке, чем-то напомнившая ему Варвару.
Ведерников сообразил: криминальной тайной не является, что┬ человек хочет купить, но можно, вероятно, попасться на том, что продаешь.
— Я ищу жиры. И сахар.
— У этой женщины, — дама кивает на тихое существо с мешками под глазами, — есть пшено. Она просит сто пятьдесят рублей за стакан. Но никто ей не дает. Я бы сама купила за сто. Это же пшено! За двести рублей я могу купить полкило хлеба.
Женщина с пшеном:
— Так чего же вы тот хлеб не покупаете?.. То-то! Хорошо, я отдам пшено за сто двадцать — я дома детей одних оставила.
Дама колеблется. Тискает свой ридикюль. Наконец решилась. Но поздно. Другая опередила ее. Дама в каракулевом полушубке уходит. Ведерников заметил, как она на миг крепко зажмурила глаза.
В одной группе парень торгует куском жмыха, в другой — стоит мужичок с кулечком конфет-подушечек обсосанного вида. У старика быстро разошелся столярный клей, Ведерников даже не успел разузнать его цены и на какой предмет он годится. Опустившийся мужчина без шапки, в драном ватнике хочет продать хлебную карточку — и недорого. Но брать боятся, потому что бывают фальшивые — немцы пачками сбрасывают их на город по ночам. Все карточки нужно регистрировать по месту жительства.
У стены дома торгуют дровами. Вязанки сложены на детских санях. У некоторых — настоящие березовые поленья, у других — обломки досок. Цена здесь твердая — семьдесят рублей сани. Хозяева обижаются, когда их спрашивают: «До дома повезете?».
Ведерников идет дальше. Под аркой дома барахолка: продаются валенки, пальто, рукавицы, костюмы, вязаные носки. Мальчик с матерью продают сочинения Генриха Сенкевича. Монгол — ручные часы. На стене пришпилено объявление: «В связи с отъездом срочно продаю мебель, богатую библиотеку и кухонные принадлежности». И рядом другое: «Супруги преклонных лет купят продукты питания или предложат взамен вещи. Продукты предлагать доброкачественные».
На ветру и морозе Ведерников простыл. Раздобыл две коробки спичек — и это все. Темнеет. Ветер усиливается. Узнал, что недалеко отсюда есть еще одна толкучка. Но им овладело безразличие. Колеблется. Внутренний голос: «Ты должен набраться терпения — и не возвращаться домой пустым». И «ты», спрятав нос в воротник, готов испытать судьбу.
Толкучка здесь действительно была, но ее разогнала милиция, — это сообщила ему старушка. Снег натоптан, видны одинокие фигурки людей — то, что от базарчика осталось. Ведерников наблюдает за красноармейцем в тонкой шинельке: он дважды прошел по одному и тому же маршруту. С ним заговорила старушка. Ведерников видит, как она указывает солдату на него. Задергалась мышца над коленной чашечкой. Стало жарко.
— Это тебе, друг, нужен сахар? — спрашивает солдат.
— Как вам сказать, — бормочет Ведерников, вглядываясь в лицо продавца.
— Здесь полкило, — солдат запускает руку за отворот шинели.
Их разговором заинтересовались две женщины, прячущиеся от ветра в проеме парадной дома.
— Давайте отойдем. Наверно, договоримся, — решил открыться Ведерников.
Они долго искали место, где могли бы закончить сделку.
— Сколько за сахар просите?
— Четыреста. Меньше нельзя. Вы знаете, сколько рядовой получает? У меня дома двое детей и жена больная.
— Из жиров что-нибудь есть?
— Не, жиров нет. Есть банка шпротов. А сколько ей цена — не буду врать, не знаю.
— А табак?
— Не. С табаком сами мучаемся.
За углом инженер отсчитал красноармейцу деньги за сахар и консервы.
— Слава богу, отделался, — повеселел солдат. — Знаете, как нам, бойцам, торговать — не положено и стыдно. Закури моего табачку.
Здесь же, за углом, покурили. Сумерки, мелкий снег, не слышно ни человеческих голосов, ни выстрелов. С расположением разглядывали друг друга, — друг от друга почти неотличимые своей незначительностью и затерянностью. Оба преступили чьи-то запреты, и потому утаились в городском закутке. Солдат сам начинает рассказывать, как там, на фронте:
— Я два дня как оттуда. Сидим напротив немца — утираемся. Он на горках, мы — на болоте, он граммофоны заводит, мы — вшей бьем. Но скажу… ждем… — солдат долго мучался, произнести или утаить имя, и утаил: — сам знаешь кого. Он говорит: «Здесь остановили фрица, отсюда и наступать начнем». — Красноармейцу нравится этот словесный оборот, ему кажется, раз оборот удачный, удачно пойдет и задуманное наступление. — Снаряды подвезут — и начнем… А сахарок, наверно, для детишек куплен? Отгадал?..
Солдат уходит. Ведерников смотрит ему вслед. Но солдаты останутся для него теми призраками приказов, которых надо опасаться.
Вернулся на место толкучки.
Две женщины как стояли, так и стоят, укрываясь от ветра у парадной дома. В полумраке их лиц почти не видно.
На толкучках все друг другу конкуренты:
— Что вам военный продал? — в вопросе слышна ревность.
— Можно я тут с вами постою? Чертов холод… Муку человек продал, — придумывает Ведерников.
— Я так и чувствовала — не так просто красноармеец здесь ходит. А ты, Фрося, испугалась. А у солдат такое же положение, как у нас. Наверно, и мой где-нибудь вот так ходит. За сколько он муку отдал?
— Сами знаете, почем сейчас мука, — ответил Ведерников, чувствуя, что кому-то подражает, и подражает неплохо.
— Есть за шестьсот, есть за восемьсот…
— За семьсот.
— А сколько у него было?
— Говорит, бери все, что у меня есть, я делить не буду… Жиров ни у кого не видели?
— Вы можете ответить прямо: нам уступите часть муки?
— Думаю я. Мне жиры нужны, понимаете. Я уступлю, уступлю, но жиры нужны, а не деньги.
— Я могу найти растительное масло на обмен. Нас ждать будете?
— Давайте быстрее.
Ведерников встал за дверью парадной. Через стекло увидит, когда женщины с маслом вернутся. Если у него будут жиры и сахар, он сможет долго не выходить на улицу. Нужен запас, хотя бы дней на пять-десять. Солдат говорит о наступлении. Будто положение на фронте может измениться, как только подвезут снаряды. Кто подвезет, дорогой товарищ, если город окружен?! А килограмм хлеба стоит половину месячной зарплаты.
Мерзло все — руки, ноги. Проклятые тетки. И масло не добудут, и не скажут: «Извините, не ждите нас напрасно»…
Уже совсем темно. Стрелок часов не разглядеть. «Здесь ничуть не теплее, чем на улице. Кажется, что стоишь по горло в холодной воде. Только под меховой шапкой пятачок тепла. Хорошо, жду последние пятнадцать минут».
Пятнадцать минут, вероятно, уже давно прошли. Потом еще пятнадцать и еще пятнадцать… Он будет стоять до конца. «Закрой глаза, считай окна дома, прохожих. Выдумывай опасности или представь: ты уже дома, и в твоей печке гудит огонь».