Страница 18 из 26
Запомнил: собирает и подает Маше одежду, пробует растопить печку и напоить ее чаем. В ее глазах страх. Поцелуй у самой двери («настоящий поцелуй») и просьба понять и любить.
— Когда?.. — еле успел он опомниться.
— Может быть, в воскресенье…
Вчера они сожгли все дрова. Набил печку мятой бумагой — листы разодранных двух томов какого-то Мельникова-Печерского, которые с детских лет стояли в семейной библиотеке, — всю жизнь намеревался прочесть, но так и не прочел. С тем же легким сердцем разобрал тумбочку в прихожей — ее хватило обогреть «берлогу». Завтракая, забыл, что еду нужно экономить, не заметил, как за кофием покончил с конфетами, — а рассчитывал их растянуть на несколько дней.
…Это было в субботу. Кто-то постучал в дверь. Ведерников вздрогнул. Зачем-то погасил коптилку. Он всю неделю — каждую минуту — ждал прихода Маши. Но мог быть еще один гость, чье появление разнесет в клочья мелкие надежды случайного существования. Шел в прихожую, как на казнь, стараясь не скрипеть паркетом и помня о своем достоинстве: это мог быть беженец за своими мешками. Приложил ухо к двери. Тишина. Могла быть и Маша, ведь у нее не было другого средства сообщить о себе, как постучать в дверь. Нет и нет! — словно окатил себя холодной водой недоверия. Она должна прийти в воскресенье и придет в воскресенье. «Маша, мы же договорились. Ты умница и поймешь, что я не в том положении, чтобы открывать на каждый стук».
Тихо. Ведерников вышел в гостиную и попытался через окно взять под наблюдение двор. Дышал на стекло, но пар оседал ледовой пленкой. Разглядеть в темноте все равно ничего было нельзя. Подошел к двери. Почти физически ощутил за ней пустоту.
До комендантского часа оставалось два часа. Еще можно было успеть поторговать на базарчике. Ему будет стыдно, если завтра посадит Машу за пустой стол. Не потратил на колебания и двух минут. Оделся теплее. Пустил под шапку шерстяной шарф и замотал по самые глаза, — так он будет походить на других. И облегченно вздохнул: в ящике находилось письмо от Нади, — в дверь стучал почтальон.
Светила луна. Фиолетовое небо дышало Арктикой. Его удивило, что народ на толчке стоял густо. Так случалось в те дни, когда на руках горожан оказывались только что выданные продукты. За двести рублей купил головку чеснока и два десятка папирос у того же продавца. Появился интеллигент, обменивающий кусок жмыха за хлебный талон. Ходил мужчина, хотевший за бутылку керосина получить триста грамм хлеба. Керосин можно было взять, но Ведерников пришел не для этого — за жирами.
Время шло, толкучка рассасывалась. Человек с керосином, державшийся вблизи Ведерникова, спросил: «Ну как насчет керосинчика?». Ведерников сказал, что хлеба у него нет, а вообще ему нужны жиры. За керосин может дать лишь немного муки.
— Как немного?! — стал задираться покупатель. — Без керосина Смольный сидит. Я за так не отдам. Сколько немного-то?
Ведерников, не освобождая рот от шарфа, нехотя проговорил:
— Не больше стакана.
— Ведь грабишь, начальничек! Но давай отойдем.
Мужчина пошел вперед, к парадной дома. Косолапо, но быстро поднялся по ступенькам к окну, смотрящему в узкий двор. Здесь было светлее, чем на улице. Белые стены отбрасывали свет луны.
— Вот керосин, — сказал мужчина. — А муку где достаешь? — продолжил вкрадчиво.
— Случай!.. — Ведерников взял бутылку с керосином и сунул в карман. — Куда отсыпать муку?
Покупатель снял шапку, чем удивил Вадима, потом полез в карман за платком, расправил его на подоконнике. Ведерников достал банку из-под пальто и, повернувшись к мужчине боком, стал понемногу вытряхивать муку на платок.
— Высыпай, паразит, все! — прошипел мужчина грозно, с какой-то театральной интонацией. Доля секунды, которую Вадим потерял, внимая этой декламации, могла стоить ему жизни. Что-то тяжелое, задев голову и сдвинув шапку на глаза, обрушилось на подоконник, в мелкие осколки разбив банку в руках Вадима. Из-за шапки он ничего не видел. Все, что смог он сделать, — это метнуться в сторону керосинщика, не дать нанести с размаха следующий удар. Тот левой рукой попытался удержать свою жертву на дистанции. Ведерников чуть не упал, когда тот сделал шаг назад, но удержался, схватив керосинщика за отвороты пальто. Теперь они — одинакового роста — стояли лицом к лицу; шапка, натянутая поверх шарфа, с завязанными тесемками, продолжала закрывать Ведерникову глаза и упиралась в физиономию керосинщика, прижимая его голову к стене.
— Я тебе нос откушу! — прохрипел человек, двигая подбородком влево и вправо.
«Уголовник! Убийца!» — металось в мозгу Ведерникова.
— Я тебя и так порешу! — По ступенькам со звоном покатилась отброшенная железная палка. Теперь свободными руками керосинщик стал отрывать Ведерникова от себя, у Вадима не было другого спасения, как висеть на убийце.
— Да отцепись ты, сука! Я тебе что, подлюга, сказал! Где муку-то берешь, фраер?! Поделиться не захотел!.. Ты что — помер? Ты отцепишься или нет! Ты никак пидор. — Керосинщик хотел коленом ударить Ведерникова между ног. Но длинное ватное пальто защищало инженера. — Слушай, кончай на мне ночевать! Не трону. Иди, гуляй. Гуляй, валежник. Ты понял? Слово даю… Мне самому уходить надо. Меня ждут…
Керосинщик резко скользнул по стене вниз. Этим маневром он хотел вырвать ворот из рук Ведерникова. Как во сне, инженер сдвинул руки, и они оказались на горле врага. И долго горло не отпускал…
Дома, облитые лунным светом, казались надуманными. Улица уже опустела. Инженер удалялся от страшного дома. Натыкался на сугробы, падал и заученно вскакивал. Скрипели, шуршали над городом снаряды, взрывы продолжали оголять от инея провода.
Поднялся на свой этаж. Кухня успела промерзнуть. Паркет визжал под ногами. Продолжал себя торопить. Ножом нащипал растопку. Кисти рук казались непомерно большими. Из кармана пальто вытащил бутылку и плеснул в печку. Огонь погас. В лицо ударил мерзкий запах. Уголовник торговал мочой.
Ведерникову приснился сон: он должен обязательно о себе куда-то срочно сообщить. Но кому? — адреса не помнит. Нужно выяснить, куда он его когда-то записал. Кажется, в один из своих блокнотов, может быть, на обложке какой-то книги? Листает старые блокноты, книги. И кажется, нужную книгу он только что сжег. Понимает, что глупо, но ищет ее, кочергой выгребая пепел в ведро. Находит пряжку от ремня, сожженного вместе с ополченскими штанами. Борется с беспамятством изо всех сил, устает и снова принимается за поиски…
В середине ночи открыл глаза. Непроглядная тьма. Стал следить за рукой, медленно пробирающейся все выше и выше, — из-под одеяла к голове. Пальцы отдыхали и карабкались дальше. Вот щетина небритой щеки и влажный висок. Сейчас пальцы зацепят край дыры, которая уведет их в студень открытого мозга… Так ему представлялось. Но пальцы под волосами нащупали лишь болезненное опухшее место. Он понял, что хотел сообщить: его чуть-чуть не убили, за горсть муки, убить хотели железной палкой.
И рухнула перегородка между лязгом гусениц немецких танков и звоном катящейся по ступеням лестницы железной палки. Убивали свои. Свои ближе, свои опаснее. Своих не существует.
В воскресенье Маша не пришла. Не пришла и в понедельник. Стук в дверь стал для Ведерникова постоянной галлюцинацией. Поставил стул около двери, закутался и проводил на нем часы. Чувствовал, что тупеет от этого изнурительного дежурства. Дважды выходил на лестницу. На всякий случай проверил почтовый ящик. Записки от Маши не было. Письмо жены, отправленное два месяца назад, извлек и прочитал. Все, что писала жена, касалось вещей в понимании Вадима ирреальных.
Он, наверно, должен был сочувствовать Наде, страдающей от пыли на улицах, согласиться с тем, что цены в Самарканде действительно высокие. Но он даже не мог представить, что такое «урюк», «кишмиш», «шурпа» и как их едят. Фраза «Говорят, что у вас плохо с продуктами» сперва показалась Вадиму непонятной, потом возмутительной и, наконец, попросту смешной. Просила не забывать поливать цветы, а они давно превратились в голые скелеты. Слова «Крепко целую» он воспринял, как «курага» и «плов». Потом представил Надю под солнцем, загорелую, в легком голубом платье, выбирающей на рынке «подорожавшие дыни». Итог торговли должен быть такой: узбек не мог не сбавить цену для такой привлекательной покупательницы. Этой своей мысли Ведерников тупо улыбнулся.