Эпиграфы к эпилогу

За долгие годы многое менялось в тех местах, где уже не раз бывал этот странник. Уходили люди, подрастали новые поколения, власть менялась по чьей-то прихоти, а чаще злой воле. И все это видели люди, населявшие деревни, поселки и города, и каждая такая перемена откликалась в их сердцах – чаще болью и страхом за будущее семьи, только иногда случались светлые моменты. Одно они знали точно – когда-нибудь к ним опять придет человек со свирелью, и ее звуки поведают об их боли или радости, о переменах, коль суждено им случиться. А может быть, и это тоже знали люди, свирель споет прощальную песнь, не обнаружив никого в некогда веселом и цветущем месте.

***

Набегавшийся за день по аллеям соседнего парка, пес устало лежал у ног хозяина на веранде пригородного дома. На кухне суетились женщины, готовя праздничный ужин, а сам хозяин сидел в плетенном кресле, курил трубку. На низком столике стоял бокал красного вина, к которому он периодически прикладывался. Ожидался наплыв гостей по случаю присуждения профессиональной премии, и хозяин находился в приподнятом настроении. Пес это понимал и улыбался про себя, время от времени поднимая глаза на хозяина. «Хороший он – думал пес. – И славно, что не хирург. Они думают, будто я ничего не понимаю, но меня та история пробрала. Ужас, скажу я вам, но фильм хороший». «Кому это «вам» – подумал в следующую секунду пес. – Совсем я заговорился уже, они ж не бельмеса меня не понимают».

Только пес подумал, насколько мирно и хорошо ему лежится теперь на веранде, как хозяин поднялся из кресла, и двинулся вглубь дома. Пес встал и поплелся следом. В кабинете хозяин уселся за рояль, открыл крышку и стал играть что-то из Прокофьева. «Ну, это надолго» – удовлетворенно подумал пес, сладко зевнул, улегся на половик в углу кабинета и закрыл глаза. Он был очень образован, как может быть образован только домашний питомец в интеллигентной семье, потому мог отличить Прокофьева от Бартока, имел свой собственный набор любимых фильмов из тех, что смотрел время от времени хозяин, знал даже некоторых литераторов, имена которых часто звучали в домашних разговорах. Да и вкусы у него менялись так же, как и у хозяина, время брало свое.

Так пролежав около часа, пес открыл глаза на шум подъехавшей машины, но не пошел следом за хозяином встречать первых приехавших гостей. «Позже выйду, еще намотаюсь. А вот к столу пригласят, тогда и выйду» – подумал он, отхлебнул из чашки с водой, снова улегся и задремал.

***

На сцену вышел, слегка шаркая ногами, мужчина лет сорока. На нем был светлый довольно потертый балахон, уже не раз подвергавшийся штопке, на ногах были надеты сандалии – можно было с легкостью заключить, что некогда они стоили весьма дорого, а голову покрывала войлочная бухарская шапочка с черной тряпичной каймой, из-под которой торчали фрагментами вихры густых волос. Скрестив ладони на животе, он издал первый звук и звук этот был прекрасен – тихий, нежный и вместе с тем великолепного окраса, в нем чувствовалась поистине глубинная невероятная мощь, нараставшая с каждым мгновением и заполнявшая все пространство вокруг. Когда звук достиг апогея, он прекратился как-то вдруг, словно по мановению волшебной палочки, и в зале воцарилась полная тишина, какая случается только лишь после грозы с раскатами грома или канонады.

Прикрыв рот ладонью, мужчина откашлялся, оглядел зал насколько это позволял сделать проем на авансцене, ограниченный изящной рамой, и удовлетворенно кивнул головой. Зал был пуст, и только прямо против него, в кресле у центрального столика первого ряда, сидел человек, которого иначе как джентльменом назвать не повернулся бы и язык. Роскошный костюм черной шерсти в мельчайшую еле заметную красную полоску, дорогие ботинки и белая шелковая рубашка выдавали в сидящем человека, не испытывавшего недостатка в средствах, и вместе с тем обладавшего изысканным вкусом. Картину довершала шляпа, лежащая на столике рядом, лайковые перчатки и трость красного дерева с набалдашником из слоновой кости, инкрустированным драгоценными каменьями разной величины и окраса. Сомнений никаких – пред нами серьезный человек, состоятельный и состоявшийся, а судя по его лицу, еще и кровей наиблагороднейших, ценитель прекрасного и тонкий знаток искусств.

После некоторой паузы, вызванной восторгом от только что услышанного, джентльмен поднялся из кресла и начал аплодировать артисту. Так они стояли друг напротив друга – один громко хлопал, другой раскланивался, и только стороннему наблюдателю, найдись таковой по невероятному стечению обстоятельств, было предельно ясно, что эти два человека похожи, словно близнецы – вот, переодень, и не отличишь. Но не было никаких сторонних наблюдателей, просто не могло быть, как не могло быть ни сцены, ни почти истлевшего балахона на одном и дорогого костюма на другом, а был только художник и его единственный, самый благодарный слушатель – по ту сторону изящной рамы, пройти сквозь которую не дано никому.

***

Маленькая черная точка в безбрежных песках. Это бредет по пустыне одинокий странник. Путь невыносим, но он продолжает идти. Он тут не по собственной прихоти и не знает конечной цели, но продолжает упорно идти, все углубляясь и углубляясь в жгучее марево песков. Верит путник, что ему удастся добраться до живительного источника, а не пасть тут в измождении. Верит, что предадут его тело земле не теперь, а через десятилетия и по заведенному порядку, и избежит он печальной участи стать кормом для мерзких тварей, которыми кишат пески. Верит и идет.

Время от времени путник останавливается, достает из глубин одежды маленькую свирельку и наигрывает на ней какую-то странную мелодию, пристально вглядываясь вдаль. Это происходит только когда он видит на горизонте оазис и пытается понять, не мираж ли перед ним. Если это так, то при первых же звуках видение рассеивается, странник тяжело вздыхает, прячет обратно свирельку и продолжает свой путь.

День за днем путник идет, останавливаясь, чтобы вновь распознать правдивая ли картина открылась его взору на сей раз. Тогда над песками снова звучит та странная мелодия, почти тут же прекращаясь, пока в один из дней за первыми ее звуками не последуют другие, все усиливаясь и усиливаясь – в такт биению сердца, обретшему долгожданную надежду.

Пройдут месяцы сплошной череды сменяющих друг друга миражей, попутных караванов и редких оазисов, изнуряющего дневного зноя и сковывающего холода ночи в пустыне, и вот однажды пески закончатся. Путник войдет в город, вдоволь напьется ключевой воды, утолит так мучивший его весь путь голод, растянется на топчане под навесом, оплетенным виноградной лозой, и погрузится в глубокий сон. Проснувшись, он устремится в лабиринт узких улочек города, будет говорить с прохожими, заходить в маленькие уютные харчевни, подолгу сидеть у хаузов с родниковой водой, в которых плавают золотые рыбки. Но время от времени из глубин одежды будет появляться заветная свирелька – как знать, не мираж ли все это…

Не так много времени проведет путник в городе. С каждым месяцем его все больше и больше станет тяготить нагромождение городского пейзажа, все чаще преследовать неодолимое желание сбежать оттуда. И вот уже совсем умолкла свирелька, больше не слышно ее переливов над крышами домов, и много дней уже никто не видел путника.

В одну из тихих звездных ночей, перекинув через плечо котомку и тихо прикрыв за собой калитку, вновь пустился он в нескончаемое путешествие. Радостно зазвучит знакомая мелодия, грудь наполнится свежестью, и ноги сами понесут странника прочь от города – туда, где никогда не кончается жизнь.

***

Ее звали Вера. Удивительная, будто сотканная из воздуха и света, она дарила какое-то необъяснимое чувство счастья и покоя. Лица встречных озарялись улыбкой, они подолгу провожали Веру взглядами, а она проплывала мимо, словно едва касаясь ногами земли.