Эпиграфы к эпилогу

Выдержал. Дождался. Что-то блеснуло в сознании, какая-то искорка вспыхнула и цветок раскрылся. Лепестки обнажили самое прекрасное, что только может быть в этой жизни – порыв к свету. И вот ты уже летишь куда-то с невероятной скоростью, то взмывая ввысь, то камнем падая к самой земле, а потом, совершив невероятный пируэт и уклонившись от неминуемого удара, вновь взмываешь к самым облакам. Когда восторг проходит, успокаиваешься, цепляешься за первое попавшееся под руку облако и долго паришь, мерно покачиваясь, словно на волнах. Наполняешься какой-то невероятной прозрачной радостью, и все у тебя получается – ноты, словно покоряясь невидимой силе, собираются в прекрасные мелодии, слова складываются, будто сами собой, в лучшие на свете строки, тело лишается веса, из голоса исчезает дрожь, а сам ты словно светишься…

Сила нарастает и нарастает, напряжение усиливается, и вот уже все, к чему бы не прикоснулся, буквально искрит. От одной из искорок вдруг вспыхивает жухлая трава – а ты и не заметил, как все вокруг начало терять цвет жизни. Через мгновение огонь уже бушует, уничтожая остатки прежней радости, и вот ты опять стоишь посреди выжженной земли – ноги по щиколотку в пепле, а голову печет разбушевавшееся солнце…

***

Никогда ничего не копите – ни денег, ни вещей. Из самого необходимого имейте только пару смен одежды и обуви (ну или две пары, но не больше), компьютер и инструмент для творчества, какой кому больше по душе. Художник – мольберт, кисти, краски, мастихин; музыкант – любимый инструмент (гитару, пианино, флейту, скрипку, или эластичные связки); актер – большое, в рост, зеркало. Но у всех творческих людей должен быть один общий, объединяющий предмет, вне зависимости от степени таланта и вида искусства – любимая рюмка. В идеальном случае к ней прилагается также чашка для чая или кофе, и «губастый»* – для прочих напитков. Но это уже изыски, а вот любимая рюмка всенепременно есть у каждого художника.

Стоит она себе тихонько на уголке стола, неприметная, не блещущая изысканностью линий и преломляется в ее гранях вся жизнь творца, день за днем. В трудные дни она всегда под рукой, работы у нее так много, что к вечеру усталость и ее накрывает, а в дни откровений ее будто и не замечают. Ну и ладно – отдыхает она, предаваясь созерцанию. И тоже мечтает, представляя себя то колодцем в заброшенной деревне, полным ключевой воды на радость случайно забредшему сюда охотнику, то хаузом в оазисе посреди пустыни, дарящим прохладой своих вод новую жизнь усталому путнику, то фьордом, протянувшемся на десятки километров с берегами, покрытыми буйной растительностью и падающими с обрывов водопадами.

А художник продолжает творить, все больше и больше погружаясь в экстаз созидания, приближая тот славный миг, когда вновь за столом, со сдвинутыми на край бумагами, соберутся друзья и он поднимет рюмку, наполненную живительной влагой. И во всех уголках земли еще тысячи его коллег поднимут свои любимые рюмки, и на сотни разных голосов и языков прозвучит один и тот же тост с одним и тем же пожеланием: «За здравие!»

Уйдет художник, его место займет другой, со своей любимой рюмкой, а прежнюю отправит куда-нибудь в дальний угол буфета, где она будет коротать оставшиеся дни нравоучая своих молодых соседей и передавая им мастерство подчинения хозяйской руке во время тостов. Новый художник, заглядывая время от времени в буфет, иногда задержит взгляд на рюмке прежнего хозяина, задумается, и однажды поднимет, поднесет поближе к глазам, а она возьми, да выскользни. И – вдребезги.

* Губастый – граненый стакан с гладкой каймой поверху. По одной из версий, назван так в народе по технике пития, когда наполненный до краев стакан необходимо было аккуратно положить на нижнюю губу и медленно осушить, не пролив ни капли содержимого.

***

Тьма сгущалась, унося последние крупицы надежды. Один за одним умолкали голоса природы – птицы перестали петь и громко выяснять между собой отношения, враз исчезли мириады мошек, глухо жужжавших весь день напролет, замолк далекий собачий лай и даже ветер утих, перестав задирать ветки деревьев и потешаться над танцами листьев в траве. Все вокруг замерло. Каким-то особенным образом все исконные обитатели природы чувствовали приближение чего-то необычного или со страхом ожидаемого, и только одному из них были непонятны тайные сигналы, ибо он сам и был причиной надвигающейся катастрофы.

Уже много тысячелетий при его приближении все живое старалось понадежнее спрятаться, чтобы ненароком не попасться ему на глаза, но это не спасало. Взрывались горы, вырубались леса, перекрывались реки, обезумевшие от жажды обладания всем на свете орды сталкивались друг с другом, оставляя после себя поля трупов, и в движении своем затаптывая миллионы ни в чем не повинных букашек, сметая и сжигая целые миры, им неведомые. Опьяненные, одурманенные вседозволенностью и мощью страшного оружия, они ненадолго останавливались в своем разрушительном вечном походе и тогда рождались песни, писались книги, а правители делили добычу, казнили и миловали, пировали и услаждали свою плоть и чувства обнаженными телами дев и юнцов, их пением и звуками изысканных музыкальных инструментов. И была у них у всех странная привычка, не свойственная больше никому – они всегда оборачивались, словно боясь кого-то, кто их преследует. И это было истинно так.

Следом всегда шел одинокий путник, которого им не дано было видеть. Они и чувствовать его не могли, но точно знали о его существовании из преданий, сотнями и тысячами лет передававшихся из уст в уста. Знали о той участи, что постигла многих из их предшественников, испепеленных или сгинувших в громадных волнах, но не знали, что именно тот путник подавал знаки всему живому, отправляя вперед то голубей с известием о приближении орд, то быстроногих оленей. Не знали они и того, что сегодня он не в силах был сделать ничего большего, и разом, как уже бывало прежде, покончить со всеми ужасами, что несли миру обезумевшие от собственной безнаказанности существа. Все, что он мог сделать сегодня – заставить их все время оборачиваться.

ГЛАВА VIII

Эпилог

Солнце заливало светом все вокруг. Легкий бриз слегка шевелил ярко-зеленые молодые травинки, только-только показавшиеся весеннему солнцу из-под земли. Все живое радовалось долгожданному солнцу, наступающему обновлению – птицы, животные, деревья. Даже люди, тяжело пережившие холодную и ветреную зиму, и те радовались, подставляли солнцу улыбающиеся лица, ненадолго забывая о тяготивших их проблемах. А уже через минуту-другую, подумав «вот и пережили еще одну зиму», они возвращались к рутинным делам. Их лица принимали обычное выражение отрешенности, становились привычно неулыбчивыми, с губ слетали отрывистые фразы, больше похожие на команды, чем на человеческую речь, а в глазах нельзя было прочитать ничего иного, кроме предупреждения не приближаться слишком близко.

Эта столь для всех обычная картина, производящая тягостное впечатление на любого случайно забредшего в одну из человеческих общностей, с наступлением весны несколько скрадывалась общим оживлением природы. Птицы радовались приходу весны на тысячи голосов, домашние питомцы носились по дворам наперегонки с детьми разных возрастов, деревья набухали почками и радовали глаз нежнейшим цветами, и не было картины краше этой. И только напряженные и озабоченные люди…

Нет, не их это вина, просто им в самом начале не рассказали, что количество вёсен, как, впрочем, и солнечных дней, в жизни каждого из нас не слишком велико. Узнай они это вовремя, разве были бы они так мрачны, разве мерили бы свой век чем-то иным, кроме улыбок.