Страница 5 из 8
Утро было странным, как и любое другое утро с точки зрения человека, который никуда не спешит и не торопится. Люди занятые, люди прошлого, вечно спешащие, торопящиеся на работу или жить, точно знал, что солнце встало, что пора вставать. Мирослава потянулась и, недолго думая, рухнула обратно в кровать. Вчера она попрощалась с некогда лучшим другом, теперь же это был просто индивид из давно ушедших времён её детства, прощание было красивым, если не сказать романтичным, они долго сидели в мнимом одиночестве и смотрели, как медленно садится солнце. Правда, воспоминания об этом уже начали улетучиваться из головы, оставляя после себя только обрывки фраз и общего смысла. Это уже кончилось.
Прошлое не имело для неё особого значения, это часто любил повторять президент-академик, грузный черноволосый мужчина с окладистой бородой. Они были знакомы лично, вернее, он знал о её существовании и как-то раз видел лично, когда гостил у отца. Вездесущая тень бывшего предпринимателя настигла даже его, или же он сам стал детищем пророка новой эры? Когда люди разочаровались в бесконечно спорящих между собой бюрократах, позиционирующих себя как противники вставьте-нужное-понятие-для-порицания, наиболее прогрессивные социумы мира объединились ради создания нового общества, где главным мерилом полезности станет знание. Как символ революции в умах был выбран мистер Хрусталёв, непогрешимый, с исследовательским складом ума и прочее, прочее, всё, что ему приписывали. Живой кумир для масс чуть более высокого уровня интеллекта, чем прочие. Что характерно для любой революционной системы, ни одно слово из трудов символа не было переврано, их просто истолковали по-другому. Массовый подход к образованию не исчез, непогрешимые авторитеты остались, даже столь нелюбимые идеологом революции добровольно-принудительные мероприятия выжили. А он сидел и молчал, видимо, смирившись с этим.
Этого дочь никогда не могла понять, это же не могла она простить своему отцу и, каждый день, думая о его роли, вспоминала бледное, почти белое лицо Рудольфа Ульбрихта, уважавшего сверх меры, и в такой же степени боявшегося, того, с кем ему приходилось встречаться по долгу пропагандистских обязанностей. Кумир снисходительно улыбался и кивал, смотря немигающим напряжённым взглядом куда-то вдаль, поверх чернявой головы. Верно, он не хотел смотреть на человека, воплощавшего всю ту исковерканную суть его идей и мечтаний, та система, которую он придумывал десятки лет была воплощена совсем не так, как ему того хотелось. Он понимал, что ничто не идеально и поэтому молча принимал то, что имел, порой, в мертвых глазах мелькала надежда, наверное, на перемены, никто не знал точно, кроме него.
И снова девушка стояла у окна своей комнаты, что располагалась на втором этаже, в бело-серой спальной майке и таких же шортах, без особой цели смотря на улицу, по которой тихо ехали машины, с частотой около одной в минуту. Так было каждое утро, своего рода ритуал избавления от ночных мыслей, которые мучали её, вероятно, с начала осознанной жизни. После пяти минут мыслительной работы по подчистке сознания, она задёрнула штору и, надев штаны, медленно пошла на первый этаж, где её уже ждала бабушка.
Невысокая женщина с чёрными с проседью волосами как всегда улыбалась окружающему миру, делая то, что, как она сама признавалась, никогда не любила - готовила еду. Внучка изменила её, сделала добрее, и, судя по всему, примирила-таки с домашними хлопотами. Отец, слегка растолстевший за последние десять лет, тоже порой готовил, хоть это и случалось редко, мать, как это ни удивительно, порой также присоединялась к нему со свекровью, единственным человеком, который смотрел на кухонные приспособления для готовки, как на нечто неизвестное и даже чуждое, была Мира. Но в это утро в помещении для приготовления и употребления пищи, просторной комнате с небольшим количеством мебели, гарнитуры и декора, была только бабушка, старательно готовившая яичницу. Царившая тишина, а шипение яиц на сковородке, в сравнении с тем, что ждало любого жителя мегаполиса в центре города каждый день, если человек забыл ушные фильтры против шума, было тишиной, умиротворяла и располагала к размышлениям. Созданный мирок Хрусталёвых мотивировал к философии и измышлениям о смысле жизни куда сильнее, нежели путешествие, но убедить в этом было невозможно ни одного из тех, кто жил в не тревожимом здании.
Пожилая женщина с улыбкой на лице и, повернувшись, сделала вид, будто не заметила, как внучка вошла, удивившись. Она всегда играла в какую-то свою странную игру, понятную только ей одной, но получая от этого загадочного действия удовольствия, она осчастливливала всех вокруг. Быстро поставив тарелку с приготовленным блюдом перед девушкой, она с ребячей игривостью отошла и села на один из стульев, стоявших вокруг стола. В противовес своему сыну, она всегда старалась выглядеть оптимистично и не терять расположения духа, жаль, это получалось не всегда.
- Доброе утро, Мира, как спалось? - непривычно-искренняя улыбка озарила пространство, сиявшее и без того, но только странным, не прельщающим светом.
- Доброе, неплохо, что собираешься сегодня делать?
- Ох, всё планирую тебе шарфик довязать, - с этими словами, бабушка встала и неторопливо, но быстро, подошла к стоявшему отдельно креслу, на котором лежал серый недовязанный шарф приличной длины. - Вот, примерь-ка, конечно, когда доешь.
По прошествии двух долго тянувшихся минут, Мирослава обернула горло шарфом, осознав, что длина позволяет покрыть белую кожу тремя, если не четырьмя, слоями мягкой шерсти.
- Спасибо тебе, бабушка, жду не дождусь, когда смогу уже, наконец, начать его носить.
Пожилая женщина только улыбнулась в ответ и, сев, продолжила долгий процесс, который она каждый день производила с большим вниманием и трепетом. Она была на голову ниже своей внучки и, вечно смотря снизу-вверх, выглядела беспомощной, хоть и была человек редкой силы воли и самообладания, пускай в последнее время нервозность былой жизни и начинала сказываться всё сильнее. Погруженная в подобие транса размышлений, внучка тихо и медленно ушла с кухни, направившись вновь на второй этаж, в свою комнату. Стоило одеться и отправиться в город, или, наоборот, за город, лишь бы не оставаться дома. Поднявшись, она надела просторную серую толстовку и голубоватые джинсы, а потом, тихо ступая босяком по ступеням, вновь спустилась на первый этаж и прошла в прихожую, где, натянув кроссовки, с некоей радостью, вышла из здания.
Пройдя половину квартала, Мирослава оглянулась на свой, явственно выделявшийся, отделанный под дерево, двухэтажный дом. Большая часть других домов, из которых уже начинали выползать люди с жёлтыми галстуками, были серыми, голубыми, или, на крайний случай, чёрными, да и особого разнообразия в конструкции не наблюдалось. Впрочем, возможно, одинаковым людям из элиты это и не было нужно.
Нестерпимо блестели не только миллионы зеркальных окон, но и серебристое небо-купол, состоявшее из скреплённых друг с другом металлическими соединениями шестигранных высокотехнологичных панелей, которые и отвечали за климат и погоду внутри купола. Случалось так, что за пределами купола бушевала метель, но в самом городе не падало и снежинки, поскольку был ещё только ноябрь, а значит, психологические границы зимы не были перейдены. Такая трепетность в отношении психологических установок и границ была странна для тех, кто считал научный шок основным способом воздействия на непросветленные народы. Отец верил в силу противоречий, являвших истину окружающего мира, но даже он не смог бы увидеть смысл в искусственном сужении зоны комфорта. Человек оказался заперт внутри городов под высокотехнологичными сверхпрочными куполами, отрезанный от природы, настоящей и понемногу расцветающей вновь.
По неведомой ей самой причине, Мире хотелось отправиться вновь к Маше и пробыть там большее, нежели вчера, время. Движение зелёных пребывало в упадке с тех пор, как европейская цивилизация достигла уровня развития, при котором темпы загрязнения не только замедлились, но и стали обратными. Был в этом, правда, один существенный плюс - в этом движении остались только самые последовательные и верные люди, которым была важна идея. Алексей Степанович, добрый и милый, хоть порой и надоедливый, сосед Маши, извечно даривший девушке с киберпротезом руки растения в горшках, скопившиеся у последней на окне в чудовищном количестве, был одним из таких людей. Пожилой мужчина под семьдесят был так же свеж и полон сил, как и на фотографиях пятидесятилетней давности, когда ему довелось жить в другую эпоху перемен, которую хотелось забыть. Мир, разорванный между двумя идеями, вдруг решил срастись обратно, но от этого легче не стало, скорее даже наоборот, всё запуталось и стало непонятно, кто друг, а кто - враг. Новая же эпоха, сулившая всё изменить, как всегда, в лучшую сторону, уже являлась из туманного будущего, обнажая свои металлические конечности, обвитые небольшим количеством зелёных побегов и изморози далёкого манящего севера, куда постепенно двигались границы технократической утопии. Но утопии ли?