Избранное

Сильно задеты маневром «Ангрифа» круги Геринга. Они видят в статье враждебные маневры Геббельса, который хотя официально ушел от руководства газетой и снял с нее свое имя, но фактически сохранил «Ангриф» как орган свой и министерства пропаганды.

Переквалификация обвинения с упором на государственную измену является признанием всех разоблачений «Коричневой книги».

Но и сама по себе новая позиция в отношении четырех обвиняемых является полной политической капитуляцией. По новому варианту коммунистов будут обвинять главным образом в государственной измене. «Пожарные» обвинения будут, по-видимому, к концу процесса отходить в тень. Но насколько мы знаем, обвинение четырех коммунистов в государственной измене выводится только из якобы совершенного ими поджога.

Провал обвинения в поджоге тем самым аннулирует и обвинение в государственной измене. Весь обвинительный акт идет к чертям, равно как и двухмесячная канитель предварительного следствия. Новый, третий этап процесса начинается, как и первые два, совершенно на пустом месте. Новый набор свидетелей будет доказывать уже не чисто «пожарную», а вообще крамольную и подрывную деятельность обвиняемых коммунистов. Таким образом, на третьем месяце процесс превращается официально в то, чем он фактически был все время: типичную фашистскую расправу с классовым врагом.

Как указывают в кругах международной следственной комиссии, это должно служить предупреждением для всех тех, кто думает, что смертельная опасность для четырех коммунистов-пленников миновала.

«Опаснейшей ошибкой, — отмечают в этих кругах, — было бы успокоиться на этом вопросе. В результате огромной активности мировая пролетарская общественность добилась того, что обвинение в поджоге стало смехотворным. Надо всеми силами развивать дальнейшую активность, чтобы предотвратить юридическое убийство в его новом виде».

Бурные протесты во Франции

15 декабря

Сегодня опубликовано воззвание девяти организаций: Всемирного комитета по борьбе с фашизмом, Европейского бюро революционных профсоюзов, Антиимпериалистической лиги МОПР, Межрабпома, Международного комитета антифашистской молодежи, Всемирного студенческого комитета, Международной женской лиги свободы и мира, Интернационала революционных писателей и художников.

В воззвании отмечается, что международная активность широких масс оказала уже свое влияние на ход фашистского судилища. Эту активность необходимо продолжить и развить.

Собрания, уличные демонстрации, забастовки и протесты, в частности в портах — против пароходов, украшенных свастиками, в областях, граничащих с Германией, запросы в парламентах, в муниципальных советах — таковы меры борьбы, указываемые в воззвании. Если лейпцигокий суд вынесет смертный приговор, пролетарии фабрик, заводов всего земного шара должны выйти на улицу и вывести за собой всех на демонстрацию.

Союз горняков района Анзен адресовал германскому послу в Париже протест против беззаконных казней антифашистских рабочих в Германии и требование освободить невиновных. Областной комитет союза друзей СССР Приморских Альп послал протест председателю лейпцигского суда. Железнодорожники Дурдана, Бордо, Кале, Гренобля и других городов послали в Лейпциг резолюции протеста, покрытые тысячами подписей.

Этапным порядком по воздуху

Москва, 28 февраля 1984 года

Радиотелеграфист «Правды» прибежал сверху и неспокойно сказал:

Вот я только что принял. Как будто очень важная…

Мы разобрали узкую полоску из двух английских строк: Рейтер сообщало, что трое оправданных болгар сегодня вылетели на самолете в Москву.

Кинулись к телефону. Никаких официальных подтверждений, хотя, конечно, весьма возможно…

Срочный звонок в Берлин. Полпредство сообщает: германские власти ничего не сообщили о высылке Димитрова, Попова и Танева. Когда полпредство обратилось в министерство, там ответили, что сейчас перерыв на обед, и никто ничего толком сообщить не может. Что за черт!

Дежурный «Дерулюфта» отвечает с аэродрома, что самолет из Берлина ожидается в восемь вечера. По данным из Кенигсберга, на нем летят трое пассажиров. Кто именно — неизвестно.

Трое… Цифра весьма подходящая! Скорей на аэродром.

В высоких залах аэропорта пустынно и тихо. Дежурный сообщает, что кенигсбергский самолет с тремя неизвестными пассажирами на борту миновал без посадки Великие Луки, идет прямым курсом на Москву и потому будет не позже семи часов. Значит, меньше чем через час!

Волнение и недоверчивая радость брызнула по телефонным проводам красной столицы. Пока самолет с неведомыми пассажирами мчится через вечернюю, снежную мглу, люди выскакивают из-за столов, бегут друг к другу и, на ходу споря, сами себе не веря, кидаются к машинам. Внезапно, без предупреждения, этапным порядком по воздуху… это похоже на фашистскую манеру обращения с арестованными. Но вдруг не они! Или они, но в последний момент случится что-нибудь страшное…

Группка людей выходит из машины и быстро идет через весь вестибюль аэропорта. Это — президиум Исполкома Коминтерна. Приехали представители ЦК и Исполкома МОПР, представители братских компартий, командование Московского военного округа, гражданского воздушного флота, корреспонденты газет. Построились делегации сотрудников аэропорта со знаменами. Справляются о самолете.

Через тридцать минут будет. Может быть, через двадцать пять.

— Куда поедут Димитров, Попов и Танев отсюда? Мануильский хмурится:

— У них есть куда поехать. Но подождите, пусть они сначала прилетят. Пусть прилетят именно они. Пока не увижу их «собственноручно», ничему верить не хочу!

У старого большевика есть свои правила в отношении классового врага. Пока пленники не вырваны из вражеских лап, пока их нельзя пощупать целыми и невредимыми, — рано торжествовать. Таков закон непримиримой классовой борьбы.

Вышли наружу, на воздушный перрон, на снежную летную площадку. Раздражают ожидание и тишина. Ведь если бы знать на два, три часа раньше, — здесь собрались бы сотни тысяч московских рабочих! Сейчас уже поздно предупреждать. Как жаль, как обидно.

Но вдруг откуда-то слева, из темноты многоголосый шум, песни, радостный, звенящий оркестровый марш. Ах, как хотелось в эту минуту музыки, и она пришла! Откуда?! Это рабочие соседних с аэродромом заводов, чудом узнав о волнующей вести, буквально в несколько минут собрались тысячными колоннами и с оркестром, со знаменами шагают сюда.

Ожидание становится нестерпимым. Что, если это все-таки фашистская утка? Что, если в самолете не они?

Громадные неоновые буквы сияют на карнизе аэропорта, далеко лучатся в воздушную тьму. На трех языках — Москва, Москау, Моску… Они горят и призывают воздушных путников, они указывают надежную и крепкую пристань на твердой советской земле.

И из мглы, сверкая ослепительными фарами на концах широких крыльев, возникает громадная птица. Она исчезает на минуту, делая посадочный круг, и вот опять распласталась уже совсем низко, над головами. Рев моторов, пробег по земле, — скорей к кабинке, хоть с риском угодить под лопасти винта! Ревнивое чувство, задорное стремление первым ворваться и узнать содержимое летающего вагона. Но нет, первым по-хозяйски открывает дверцу начальник авиации. Зато вторым — пусть вторым! — можно схватить, обнять и прижаться губами к холодным щекам живого, настоящего, спасенного из фашистского ада, усталого, но улыбающегося Димитрова.

— Ну как?!

Нелепый вопрос.

Он спокойно, тихо смеется и отвечает простым веселым московским:

— Ничего!

А дальше — шумный, радостный ералаш, объятия, крики, давка, музыка, хлопанье автомобильных дверок. Ленинградское шоссе, огни. Тверская. И, наконец, первый разговор в советской комнате, в кругу друзей.

— Разбудили на заре, скомандовали «одеваться», «с вещами», а куда — неизвестно. Усадили в машины — и на аэродром. Только там сказали, что отправляют в Москву…