День рождения

Хабибулла был все время в работе, в заботах. Вот и теперь, возвратившись с поля домой и кое-как подкрепившись, он сразу же отправился в правление. За столом в нетопленой комнате сидел Сабир и, глядя через пламя свечи на счетовода, внушал ему:

— Ты, Шавкат, не задавайся! Молоко еще на губах у тебя пе обсохло. Ты еще молод учить меня уму-разуму. Когда нам было шестнадцать лет, мы не смели ослушаться старших. Работа счетовода — это тебе не с дочкой Тугушева шуры-муры водить. Если что не так понимаешь, я как фронтовик говорю, живо научу. Такой, как ты, малай[25], который еле семь классов кончил, для меня — тьфу. — Он показал мизинец. — Понял?

Мальчик-счетовод сидел за столом, низко опустив голову к бумагам, и бормотал еле слышно:

— Понял, агай.

— Вот так! — Сабир постучал костылем, который он не выпускал из рук, по полу. — Раз понял, дуй отсюда!

Хабибулла молча наблюдал всю эту сцену. Когда мальчик вышел в другую комнату, он спросил осторожно:

— Кустым, за что ты ругал парня?

— За дело, — сказал Сабир, напыжившись, как индюк. Понимаешь, эго мое дело, кого учить и чему учить.

Хабибулла смотрел на осунувшееся, с выпиравшими скулами и подбородком, лицо Сабира, на ставшую неуклюжей фигуру его в старой шинели, на шапку с красной звездочкой, нахлобученную на самый лоб, и вспоминал своих сыновей. «Неужели судьбой не суждено увидеть их живыми?! Почему нет до сих пор писем от Тимергали? Пропал без вести или… Нет, не верю! Дети мои…»

— Что замолчал-? Какое у тебя дело, «герой-бабай»? — спросил Сабир.

Хабибулла, мысли которого прервались, погладил бородку, снял шапку-ушанку, кэпэс[26] и потер лысину.

— Не думай, что я вмешиваюсь. Конечно, это твое дело, кому что говорить. Только не надо обижать мальчонку. Он же молодой еще очень. Послушный. Ты не кричи на него. Он и по-хорошему поймет.

— Ты, «герой-бабай», пришел меня учить? — Сабир надулся, наморщил лоб, брови его соединились у переносицы. — Понимаешь, яйца курицу не учат!

— Учат! — Старик тоже вскипел: — Стал начальником — и сразу лапти в передний угол повесил? Большим хозяйством руководить — это не бородой трясти, приятель! Если будешь делать все только по-своему, не будешь советоваться с людьми, не выйдет из тебя хороший, толковый руководитель.

— Раз уж ты так много знаешь, надо было самому председателем садиться!

— Если из тебя толку не будет, что ж, придется согласиться. Не посмотрю на свои старые годы…

— Ну, если так, понимаешь, я как фронтовик…

— Брось ты это слово! — Хабибулла продолжал горячиться: — Фронтовик! Настоящий фронтовик не бьет себя в грудь! Я отец, вырастивший двух сыновей и проводивший их обоих на фронт. Если бы кто-нибудь из них вернулся с фронта и вел себя так, как ты, я бы показал ему!

Сабир понял, что грубостью не одолеть этого старика, и, пересилив себя, улыбнулся:

— Ладно, агай, не будем ссориться из-за какого-то сопливого мальчишки!

Но старику не понравились и эти слова Сабира.

— Нельзя его унижать. Сейчас вся надежда наша на таких мальчишек, как Шавкат. В тылу другой силы почти не осталось.

— Я ведь не для себя стараюсь, «герой-бабай». Я хочу больше хлеба отправить на фронт. А он, понимаешь, тормозит. Не весь хлеб отправил. А я велел весь! — сказал Сабир.

— Это ты про ту рожь, которая осталась от посева озимых?

— Конечно.

— А хорошо ли будет остаться совсем без запаса?

— Ничего. На еду людям пока хватит, а о завтрашнем дне, говорят, пусть ишак думает. Знаешь? Как-нибудь вывернемся.

— Весной что будем делать во время сева? У людей запасы на исходе. Каждый день какую-нибудь болтушку сварить надо будет пахарям. Без еды как работать? По-моему, эту рожь трогать не надо. О завтрашнем дне надо сегодня думать — так правильнее будет, — сказал Хабибулла.

— А если районное начальство велит?

— Поговори с ними. Объясни. Там ведь не безголовые люди сидят. Тебе же самому придется мучиться потом.

— Боюсь, районное начальство будет ругать.

— А ты не поддавайся. Некоторые начальники не знают жизни колхозников, потому-то и не считаются… Им сегодня давай и давай! А чего давать? Завтра что будет? Им и дела нет до этого! С прежнего нашего председателя семь шкур драли. То райком, то райисполком ругает… Из выговоров шубу мог сшить. Но он правильным, путем шел, потому и хозяйство ладилось. Людей не обижал, жил со всеми по-хорошему, советовался. А теперь, видишь, повысили его.

Сабир снял шапку. Густые волосы падали ему на лоб, но он не стал зачесывать их назад. Он долго сидел, облокотившись на стол, — должно быть, обдумывал слова старика.

— Одна голова, понимаешь, хорошо, а полторы еще лучше. Я и сам на такой позиции. Хозяйство как попало вести нельзя. Надо уметь держать оборону и уметь наступать. Правильно я думаю? Если что не так, ты мне подсказывать будешь, «герой-бабай». Ладно? Помогать друг другу надо…

— Помогу по силам, — сказал Хабибулла.

Сабир, позабыв о своей напускной гордости, начал расспрашивать его о зимовке, о севе, о людях…

Но когда вернулись с полей бригадиры, собрались работники фермы и учетчики, он говорил обо всем только что услышанном от Хабибуллы так, будто сам до всего додумался, дошел своим умом. Речь его опять была важной, напыщенной. Время от времени он маслеными глазками поглядывал па сидевшую против него Тагзиму. Старик Хабибулла удовлетворенно кивал, когда Сабир повторял его соображения, а в тех местах, где он не соглашался с председателем, скреб свою лысину, теребил бородку.

Людям наконец надоели разговоры Сабира, они зашумели:

— Давай не будем тянуть! Дома дети ждут!

Председатель колхоза потерял дар речи. Помолчал немного, не находя, что сказать, затем наконец взял районную газету, лежавшую среди бумаг, и заговорил о том важном, что припас под конец заседания:

— Торопятся, понимаешь! А вот то, что Ахтиярова Минзифа-апай с бригадой вышла в передовые, не хотите знать? — Сабир торжественно помахал над головой газеткой.

Минзифа, с тех пор как получила похоронную на мужа и как умерла у нее дочурка, жила, не ощущая жизни. Все, кроме работы и детей, перестало для нее существовать. Она

равнодушно смотрела на газетку в рунах Сабира. Правда, па лице ее отразилось недоумение, она даже побледнела несколько.

— «Берите пример с передовиков хлебного фронта, бригады, руководимой Ахтияровой Минзифой!» — прочитала она, но затем, увидев фамилии колхозников своей бригады, разволновалась, лицо ее просветлело, на глазах выступили слезы, губы задрожали. — Девушки, мы передовики! Вот тут написано: эго наш вклад в борьбу с фашистами! — сказала она и заплакала.

Женщины, сидевшие рядом с Минзифой, стали успокаивать ее:

— Нельзя так, не надо плакать.

Хабибулла вмешался:

— Вы ее не утешайте, не трогайте! Когда человек выплачется, ему легче становится. И слезы бывают на пользу. Она плачет от радости. И очень хорошо сделали, что в газете написали. Как говорится, от теплого слова душа тает, а от холодного — леденеет.

Женщины начали расходиться. Председатель задержал Тагзиму:

— Ты подожди, не уходи. Расскажи мне о положении на ферме. Такое положение с кормами, понимаешь…

— Я тоже понадоблюсь? — спросил Хабибулла.

Сабир махнул на него рукой:

— Можешь идти.

Заведующая фермой неохотно повернула обратно. Она начала оправдываться:

— Сена мало, потому и надои снизились…

Сабир, не слушая ее, подмигнул:

— Знаю я все. Я не по работе… Другое дело есть… Садись… Посиди со мной…

— Я тороплюсь.

— Что ты меня боишься? Все время норовишь удрать… Даже не спросишь, как я живу. Будто мы и незнакомы. Поговорить бы, понимаешь, по душам, а?

Тагзима удивилась и спросила:

— О чем?

— Да мало ли о чем! — Сабир завертелся на стуле. — Садись.

— Мне некогда рассиживаться. Ребенок один. Я с работы сразу домой.

— Когда ребенок уснет, приду к тебе…