День рождения

А я вiду в сад зелений,

В сад криниченьку копать…

Землянка ожила.

Пели одну песню за другой. Веснушчатый младший сержант притопнул ногами:

— Э-эх, гармонь бы сюда!

— Гармонь-то есть, да играть некому, — сказал один из ребят.

— Где твоя гармонь? — спросил Миннигали.

— Не у меня, товарищ гвардии лейтенант. — Солдат не рад был, что сказал. — Она в соседнем взводе. Сложились и купили. А гармонист в последнем бою погиб. Попросить?

— Может, дадут, сходи.

Вскоре солдат вернулся с гармошкой. Это была довольно потрепанная хромка. Миннигали долго прилаживался к непривычному инструменту, искал лады, растягивал мехи, снова сжимал, при этом гармонь то басила, то пищала.

Наконец Миннигали освоился и спросил:

— Ну, что сыграть?

— Да что умеете.

Пальцы Миннигали пробежали по ладам. За эти долгие месяцы войны они так соскучились по музыке! Он рванул плясовую, и пошло…

Землянка наполнилась весельем, шумом, смехом. Даже самые мрачные лица прояснились. Все хлопали в ладоши, а некоторые пускались в пляс.

Соскучившийся по гармони Миннигали играл самозабвенно. Большая красивая голова его с широким лбом опустилась на грудь, на глаза свесились пряди волос, на покрасневшем лице выступили капельки пота, сжатые губы двигались в такт музыке. А пальцы, не уставая, летали и летали, извлекая все новые и новые мелодии. И землянка то плясала, то пела, а Миннигали играл и играл до изнеможения…

Когда вернулись в штабную землянку, Щербань сказал:

— Солдатам ты понравился. Только одно меня беспокоит: такое, как сегодня, простое обращение с ними не ухудшит дисциплину?

Миннигали посмотрел на него с удивлением:

— Не ухудшит. Я не думаю, что солдату вредно иногда повеселиться.

— Артист ты, Губайдуллин, а не командир! Артист!

— На отдыхе я музыкант, в строю — командир, — шутливо ответил Губайдуллин, повторяя слова самого же Щербаня. — Мне кажется, что в минуты веселья, наоборот, отношения между командиром и солдатами укрепляются. Только тогда можно установить хорошую дисциплину, когда солдат понимает командира, а командир — солдата. Сегодняшнее дружеское знакомство как раз помогло мне. Разве можно было бы в другой обстановке раскрыть сердце солдата, изучить его характер?!

— Может быть, ты и прав.

Когда командир роты улегся спать, Миннигали при тусклом свете самодельной лампы сел писать письмо родителям:

«…Я вернулся в свою прежнюю часть. Раны мои зажили… Наша армия вовсю бьет немцев, скоро ни одного фашиста не останется на нашей земле. Приближается день встречи с вами. Я очень соскучился. Вам, наверно, очень трудно приходится. Что же делать? Война. Много терпели, потерпите еще немножко… За Тимергали тоже не беспокойтесь. Чего только не бывает на войне! Брат не из таких, чтобы пропасть без вести. Ждите…»

Он вырвал из тетради исписанный торопливым почерком лист бумаги, свернул его треугольником и, написав адрес, начал другое письмо:

«Закия моя, дорогая, милая, красивая!

В эту минуту ты, наверно, отдыхаешь после тяжелой работы. А я пишу тебе письмо, скучаю по счастливым дням, проведенным с тобою вместе. Мечтаю о пашем счастливом будущем. Тот день близок, уже немного осталось ждать, дорогая! Твоя любовь согревает меня в холодные дни, дает мне силы, помогает бить врага… Очень хочется жить. Конечно, на войне все может случиться. Но я пе пожалею своей жизни за твою любовь, за нашу Родину! Я готов до последней капли крови бороться с врагом. Мы не имеем права успокаиваться до тех пор, пока не будет уничтожен последний фашист. Дни их уже сочтены. Значит, приближается и наша встреча с тобой. Говорят, любовь, прошедшая через все испытания, становится еще сильнее, еще дороже. Наверно, это так. По дорогам войны я спешу к тебе. Жди!

Закия, любовь моя, свои чувства к тебе я хочу выразить стихами, которые когда-то тебе уже читал:

Где б я ни был, на любых дорогах,

Ты в моей душе, всегда со мной.

В памяти и ласковый, и строгий

Светлый и любимый образ твой».

Миннигали не смог дописать письмо: в лампе кончилось масло, и она погасла. Он положил под голову шапку, завернулся в шинель и улегся на соломе в углу землянки.

Но спать он не мог. Вспоминал мать и отца, которые на старости лет остались одни, без помощи сыновей, видел печальное лицо Закии.

— Почему же она очень редко стала писать? Теперь ей приходится день и ночь работать. Ее письма не такие, какие были прежде. Слова, кажется, написаны не от души, неискренние, даже неживые, неласковые, как будто смешаны с зимним холодом, хотя пишет, что любит и по-прежнему ждет благополучного возвращения.

Чем объяснить ее охлаждение и равнодушие к нему? Не нашла ли Закия себе другого? «Нет-нет, этого не может быть! Она, бедненькая, видимо, очень устает от работы», — старался оправдать ее Миниигали. А сердце, не желая подчиняться разуму, говорило свое: «Здесь что-то неладно. Разве истинная любовь остывает? Как бы ни сложилась жизнь, настоящая любовь не боится трудностей, не признает усталости, не знает никаких преград…»

Миниигали невольно сравнивал Алсу-Закию с Лейлой. Внешне чем-то похожи друг на друга. Но Лейла другая, совсем другая… Она — как чистая родниковая вода, совершенно бесхитростная, открытая, не умеет скрывать своих чувств. Может быть, напрасно Миниигали не обращал на нее никакого внимания, вел себя с нею как с маленькой девчонкой? Ведь Лейла тяжело переживала, обижалась…

Миниигали не мог спокойно лежать в тихой землянке. Он часто вздыхал, ворочался с боку на бок, сон все не шел. Слишком много было различных впечатлений, поэтому, наверное, уснуть он не мог. О чем только не передумал Миннигали в эту темную бессонную ночь!

Где Тимергали? Жив ли? Почему от него нет никаких известий? Он вспоминал, как далекое прошлой, беспечное детство, друзей и одноклассников. Многих из товарищей уже пет в живых…

А ненавистная война все продолжается. Она толкает в огонь сильных и здоровых мужчин, делает сиротами детей, вдовами жен, требует все новых и новых жертв. И неизвестно, когда она кончится. Будет ли конец этому страшному, тяжелому сну?

«Будет, конечно, будет! Дни фашистских захватчиков сочтены. За все свои преступления они ответят сполна», — успокаивал себя Миннигали.

Только эта мысль его утешала, только ненависть к врагу давала успокоение. И Миннигали уснул, как провалился, но и во сне ему виделись взрывы снарядов, и во сне он продолжал страшный, не на жизнь, а на смерть, бой с фашистами…

XI

В декабре сорок второго года председатель колхоза Халимов был переведен в райком партии заведующим отделом.

На его место выбрали вернувшегося с войны Сабира Булякбаева. Он долго отказывался, ссылаясь на свои тяжелые ранения. Согласился лишь тогда, когда смог передвигаться на костылях и когда понял, что другого человека на такую ответственную работу не найти. Сидел он в основном в правлении колхоза и руководил через бригадиров-женщин. А Хабибулла Губайдуллин помогал бригадирам, потому что не оставалось в деревне человека, который был бы опытнее го в колхозных делах. Он учил женщин запрягать лошадей, пахать землю, ухаживать за скотом, копнить и всякой другой тяжелой мужской работе. Кроме того, он смотрел за правленческими лошадьми, был кучером, возил дрова, помогал старикам, которые остались совершенно без помощи. За самоотверженный труд, за неутомимость его прозвали в деревне «герой-бабай». Часто приходилось слышать: «Спроси у «героя-бабая», «Что скажет «герой-бабай», «Поучись у «героя-бабая».

А с фронта приходили похоронные.

В колхозе — «Янги ил» раньше шумела веселая, бурная жизнь… А сейчас? В бригадах трудились старики, женщины и дети. Много ли они могли сделать? Но они терпели и, пе шалея последних сил, работали для фронта. С трудом засеяли и вырастили хлеб, но убрать не успели. Как тяжело добывать из-под снега не сжатые хлебные колосья, молотить их па морозе, провеивать! Ко всему этому трудно было с питанием. Основной пищей в деревне стал курмас[24].