Страница 49 из 64
— Не все же такие!
— Конечно, не все. Есть уже бывалые фронтовики, но мало.
В землянку вошли парторг и заместитель командира роты: Они переглянулись между собой и повернули обратно — видимо, решили, что не следует мешать дружеской беседе фронтовых друзей.
— Сейчас чай будет готов. Куда вы? — окликнул их — Щербань.
— Дела есть, — сказал парторг.
Когда они ушли, Щербань кивнул в их сторону:
— Хорошие ребята.
— А где наш политрук Нестерепко?
— В последнем бою его ранило. После санчасти в роту не возвратили, поставили парторгом батальона.
— Что еще нового?
— Назначили нового комбата. Полякова перевели в штаб бригады.
— На какую должность?
— Не знаю.
— Он все еще капитан?
— Майор.
В землянку вошел пожилой ординарец. Он поставил на стол котелок с пшенной кашей, положил хлеб, который был завернут в бумагу, потер руки:
— Холодно. Ветер до костей пробирает.
Щербань поднялся с места.
— Ничего, терпи. Вот побьем фашистов, вернешься домой и будешь жить в тепле.
— Не увижу я, наверно, того дня.
— Увидишь! Немного осталось до победы. Теперь мы уже остановили фашистское наступление.
— Скорее бы выгнать их обратно, — вздохнул ординарец.
Щербань достал из кармана галифе складной ножик, нарезал тонкими ломтями хлеб, открыл консервную банку, разложил на столе лук, печенье, достал фляжку в суконном чехле, разлил по кружкам остатки водки, поднял свою:
— За встречу!
— Нет, не за это. За новый, 1943 год!
— За новый год рановато… Еще три недели до него.
— А за что же?
— За победу! За счастливое будущее советского народа! За погибших под Сталинградом! За наших товарищей — Азиза Мамедова, Миколу Пономаренко, за земляка моего Колю Соловьева и за многих других! — сказал Губайдуллин.
— Согласен!
Они чокнулись втроем и залпом выпили. Щербань сначала понюхал кусок ржаного хлеба, затем медленно стал его жевать.
У Миннигали, не привыкшего к водке, слегка закружилась голова и тепло разлилось по жилам. Хорошо! Удивительно хорошо!..
Ординарец, жаловавшийся на боль в руках, тоже повеселел.
— Товарищ командир, может, добавим? — предложил он, и глаза у него заблестели.
— А есть у тебя? — спросил Щербань.
— НЗ… для гостей…
— Давай!
К налитой второй раз водке Миннигали не притронулся.
— Не могу больше.
— В голову ударило?
— Да.
— Будешь закусывать, быстро пройдет.
Миннигали показалось, что откуда-то доносятся звуки родной песни. Он прислушался, приложил к уху ладонь:
— Не пойму… Чудится, что ли? От водки, наверно. Послушайте!
— А что? — Щербань с удивлением прислушался — По-моему, тишина и полный порядок. Ты лучше выпей еще…
— Поет кто-то, слышишь?
— Слышу! — Щербань тоже долго прислушивался, а потом рассмеялся громко: — Фу, напугал! Я уж подумал: не бредишь ли? Так это же наш казах поет!
Протяяшый, унылый звук старинной башкирской песни про седой Урал наплывал издалека, издалека…
Миннигали заволновался:
— Такие песни поют только у нас, в Башкирии.
— Не знаю, может, и не казах, может, ошибаюсь, — согласился командир роты.
Миннигали, отряхнув крошки с одежды, поднялся:
— Спасибо! Разрешите? Пойду посмотрю, что за чело-век там поет и на курае[23] играет.
— Да он в твоем взводе, завтра увидишь.
Мпннпгали настаивал, и Щербань согласился:
— В таком случае вместе пойдем.
Настроение ординарца, который уже сунул большую ложку в дымящуюся аппетитную кашу, испортилось.
— Товарищ старший лейтенант, грех оставлять такую еду. Вы посмотрите только — какая каша!
Командир роты обвел взглядом стол, поболтал остатки водки на дне фляжки и с сожалением поставил ее обратно:
— Потом.
— Потом каша остынет, товарищ старший лейтенант!
— Дядя Вася, ты меня к выпивке не приучай, ладно?
— Есть! — сказал ординарец обиженным голосом.
Щербань открыл дверь землянки:
— Пошли.
Сильный ветер кружил и заметал только что выпавший молодой снежок. Мелодия курая то усиливалась, сплетаясь с ветром, то затихала.
— Наша зима дает жару фашистам! — сказал Щербань с улыбкой, похлопал себя по полушубку и глубже натянул шапку-ушанку.
Из темноты их окликнул часовой:
— Стой! Кто идет?
— Свои.
— Пароль?
— «Искра».
Когда в землянку вошли Щербань и Губайдуллин, курай умолк. Бойцы, сидевшие вокруг «буржуйки», вскочили с мест. Пламя самодельной свечи, стоявшей на пеньке, заколыхалось, затрещало.
Длинный ефрейтор, пригибаясь, чтобы не задеть головой потолок, приложил руку к виску:
— Товарищ старший лейтенант!..
Приняв рапорт по всей форме, Щербань познакомил всех с новым командиром взвода, затем подошел к широкоплечему, ладно сложенному бойцу, у которого в руках был курай:
— Как ваша фамилия?
— Галин Бурхан Идрисович, товарищ старший лейтенант!
— Откуда вы?
— Из Башкирии.
Губайдуллин ахнул, впервые за столько лет увидев своего земляка.
— Из какого района? — быстро спросил он.
— Из Зиянчуринского.
— Как попал на Кавказ?
— После госпиталя. До войны служил на действительной. Вы тоже из Башкирии, товарищ гвардии лейтенант?
За Губайдуллина ответил командир роты:
— Да, вы земляки. Он услышал курай и пришел сюда. Ну, сыграй-ка что-нибудь.
— Что? — Глаза Галина заблестели.
— До этого какую играл? — спросил Губайдуллин.
Бурхан Галин задумался:
— Я много играл…
— Тогда сыграй свою любимую.
— «Урал» можно?
— Можно.
Галин послюнявил пальцы, прочистил горло. Один конец курая он зажал между зубами, прикрыв его верхней губой, нижний край закрыл языком, пальцами пробежал по дырочкам на боку инструмента. Потекла протяжная красивая мелодия старинной башкирской песни.
Сидевшие в землянке люди молчали, слушая музыку. Не нужно было слов, чтобы почувствовать, что это песня о родине.
Как завороженный, слушал Миннигали мелодию, которая доходила до самого сердца. И представились ему родные края, родной аул, окруженный скалистыми горами, широкие луга и поля, реки, колхозные стада. Вон косари идут… Среди односельчан Закия, но почему-то очень печально было ее прекрасное лицо…
Все эти видения, вызванные старинной песней, рвали на части его истосковавшееся по родине сердце, заставляли душу то взлетать ввысь от счастья и восторга, то повергали в тоску и печаль…
Эх, родная сторона! До чего же ты дорога! И по-настоящему чувствуешь это, когда расстаешься с ней надолго, уезжаешь далеко-далеко…
Кураист перестал играть и запел. «Если бы устали мои ноженьки, — пел он, — ползком добрался бы до родины, до седого Урала, где бежит река Хакмар, ведь вдали от дома день кажется долгим годом…»
Не жаль джигиту отдать свою жизнь за родную сторонушку. Какие верные слова в этой песне!..
Миннигали со слезами на глазах слушал земляка, и от грустной песни на душе становилось спокойнее и легче, как будто они с певцом, как в сказке, обернувшись птицами, только что пролетели над просторами родного края.
Под конец песни певец спрашивал у ясного месяца, всходящего па небе: «Откуда ты плывешь, месяц? Не из-за вершин ли древнего Урала?..»
Остальные бойцы тоже сидели задумавшись и слушали песню, слова которой были не понятны им. Она завораживала их необычной задушевной мелодией.
Певец умолк, стало тихо, никто не хотел нарушать эту тишину.
Громче стало завывание ветра за дверью. Там разыгрывалась вьюга.
— Да, хорошая песня, на каком бы языке она ни пелась, радует душу, — сказал командир роты.
Кто-то вздохнул.
Чтобы развеселить приунывших ребят, Миннигали запел:
Розпрягайте, хлопцi, конi
Та лягайте опочивать…
Песню тут же дружно подхватили: