День рождения

Губайдуллин на три-четыре шага отставал от Петрова. «Оборона надежная, видать. Фашистов можно отбить», — подумал он.

В ходе сообщения, похожем на канаву, набралась жидкая грязь после вчерашнего дождя, идти было трудно, ноги вязли в глине. В конце траншеи была дверь в землянку. Рядом в окопе сидел молодой старшина с биноклем и ругался на чем свет стоит:

— Сейчас опять пойдут в атаку! Сколько их перебили, а они все не унимаются!.. — кричал он, не оглядываясь назад. Заметив наконец гостей, представился — Старшина Третьяк.

— Где заместитель комэска Цыбульский? — спросил капитан.

— Его нет… Погиб.

— Когда?

— Перед вашим приходом… — Словно чувствуя себя виноватым в смерти Цыбульского, старшина начал оправдываться — Никак не ожидали… Прямое попадание…

— Сообщили в штаб?

— Сообщили.

— Кто исполняет обязанности комэска?

— Я.

— Теперь командовать эскадроном будет старший лейтенант Петров, — сказал Поляков. — Ну, до свидания, товарищи! — Поляков отдал честь. — Моя миссия, так сказать, на этом заканчивается. Действуйте по обстановке. Поддерживайте связь.

Поляков ушел.

Петров начал было наводить у старшины справки о делах эскадрона, но в это время один из наблюдателей закричал:

— Танки!

Петров побледнел. Стараясь не выдавать своей растерянности, он спросил дрогнувшим голосом:

— Сколько?

— Много!

— Сосчитайте!

— Есть!

Петров потянулся к биноклю старшины. Он уже взял себя в руки, успокоился:

— Все по местам! Установить пушки на прямую наводку. Без команды не стрелять, ни одного снаряда зря не тратить! — приказал он.

Губайдуллин, находившийся рядом с Петровым, тоже растерялся. Сердце лихорадочно стучало, в мозгу билась одна мысль: «Не торопиться! Спокойно… Ждать приказа… Не торопиться…»

Танки, поднимая тучи пыли, вышли на пшеничное поле. Один, два, три… шесть… Они шли и шли, вдавливая в землю зрелую несжатую пшеницу.

Первый танк открыл огонь: «дзан-дзанк!» Звук напоминал удары по пустой бочке. Идущие следом тоже изрыгнули огонь.

Танки шли на траншею. Вот уже стали видны детали, пулеметные стволы.

Грозная лавина стремительно приближалась, нарастала.

«Почему молчит командир? Может, растерялся от страха?» Как бы в ответ на эти вопросы, Петров скомандовал:

— Огонь!..

Тимергали точно прицелился и спустил курок ПТР. Приклад ударил в плечо.

Одновременно прогремел первый пушечный выстрел. У головного танка повредило гусеницу.

— Огонь!..

Стрельба усиливалась. Когда выстрелы попадали в цель, то один танк, то другой выходили из строя. Уже несколько танков стояли неподвижно, охваченные пламенем. Бронетранспортеры, следовавшие за танками, вынуждены были сбавить скорость. По ним стали бить осколочными снарядами. Заговорили пулеметы и автоматы, выискивая выскакивавших из горящих машин гитлеровцев.

Около получаса длилась первая атака немцев. На этот раз она была отбита. Наступило затишье, но оно было недолгим и напряженным, предвещавшим еще более сильную грозу.

И действительно, в отдалении послышался грохот, нараставший с каждой минутой. Со стороны шоссе показались тапки. Их было около двадцати. Тяжелые, мощные, они неумолимо приближались к траншее, где оборонялся советский эскадрон. Их сопровождала пехота: ровные ряды немецких солдат с автоматами наперевес. Свежие силы против измотанных боями, но отчаянных людей. И опять жестокий бой. Огонь с обеих сторон. Все смешалось: люди, машины. Временами доходило до рукопашной, но врагу так и не удалось пробиться к штабу дивизии.

До темноты длилось это неравное сражение. Наконец все утихло.

Тимергали без сил опустился на дно окопа. Голова разламывалась от грохота боя, от усталости, от голода, от угарного, дымного воздуха.

— Ты не ранен? — спросил Петров.

— Нет, товарищ командир. — Тимергали с трудом открыл глаза. — Я рад… Рад, что отомстил фашистам за столько дней отступления.

Петров успокоился.

— Ты отдохни. А я ознакомлюсь с эскадроном, пока еду принесут. — И он похлопал Тимергали по плечу.

— Старшина, пройдемся?

— Можно, — согласился Третьяк.

Когда Петров и Третьяк ушли, Тимергали при сумеречном свете начал писать письмо, разложив на лопате листок бумаги, а к их возвращению он уже сложил его треугольником, написал на нем адрес и положил его в карман гимнастерки.

— Познакомились?

— Познакомились.

— Ну и как?

— Настоящие бойцы, надежные, смелые…

— То, что смелые, я видел. А много ли?

Петров ответил резко и строго:

— Сержант Губайдуллин, выполняйте то, что входит в ваши обязанности, а остальное вас не касается.

Губайдуллин привык разговаривать с Петровым по-дружески, и поэтому его задел этот официальный командирский тон, но, подумав, он понял, что не следовало задавать лишних вопросов, и почувствовал себя очень неловко.

Время от времени с вражеской стороны начинался пулеметный обстрел. Зеленоватые огненные струи пронизывали ночную тьму. На нашей стороне шла под покровом темноты подготовка к отражению очередной немецкой атаки: подносили ящики с патронами и снарядами, отправляли раненых в санчасть…

К полуночи с обеих сторон установилась тишина, напряженная, зловещая.

Губайдуллин лежал на дне окопа, завернувшись в шинель.

Петров присел возле него, молча курил папиросу и думал о чем-то, потом тронул друга за плечо:

— Спишь?

— Нет.

— Почему молчишь? Не обиделся?

— Никак нет, товарищ комэска! — прошептал Тимергали.

— Ладно, не сердись. Очень важно знать, когда и как себя держать. Дружба дружбой, а служба службой, как говорится. Хорош ли, плох ли, а ведь я командир, — начал оправдываться Петров, но Губайдуллин перебил его:

— Не надо, Михаил Михайлович… Миша… Я понял. Я сам виноват.

— Ты вот что… Будешь исполнять обязанности политрука. Больше некому. И не имеешь права отказаться. Понял?

— Понял, — ответил Тимергали.

— Ну вот и хорошо. — Петров устроился рядом, свернулся под шинелью и затих. Как он ни устал, сон долго не шел к нему.

— Я тоже не могу заснуть, — сказал Тимергали.

— Думаешь?

— Думаю, Миша.

— О чем думаешь?

— О том, что должен делать в таких условиях политрук… да и вообще… о прошлом, о будущем…

— Знаешь, я хотел сказать тебе… — Петров повернулся к Губайдуллину: — Если тебе удастся выжить, а я… В общем, постарайся повидать мою маму. Она у меня удивительно хороший человек. Расскажи ей все. Зоечке скажешь, что я любил ее беззаветно. Скажешь, что всю жизнь я хранил в своем сердце горячую любовь к ней одной.

— Да брось ты, сам расскажешь.

— Не перебивай.

Тимергали не хотел больше слушать заветов друга, даже рассердился:

— Что ты сегодня такой? Из окружения вышли, от смерти спаслись! А теперь-то мы со своими!

— Кто знает. Я сужу по обстановке, по положению эскадрона, — Петров приблизил губы к уху друга и понизил голос: — Я тебе честно скажу, наше положение и в самом деле неважнецкое. Некого поставить заместителем комэска. Один старшина, четыре сержанта, меньше половины личного состава эскадрона… Они по-настоящему не обучены военному делу, устали… Много легкораненых… Вдобавок очень плохо с оружием и патронами. Осталась одна пушка, два ПТР, три пулемета… Вся надежда на гранаты. Если не подоспеет помощь, не знаю, сколько мы сможем продержаться,

— А как у соседей?

— У них тоже положение тяжелое. Против танков на лошадях не поскачешь! Тактика гражданской войны устарела. Технику надо. Тогда можно врага победить. А для этого нужно время. Пока же только страшная ненависть наша к фашистам дает возможность нам защищать Родину. Ты же сам сегодня видел. Почти голыми руками бились наши ребята с вооруженными до зубов фашистами. Если бы у нас была техника! Да при пашей отваге мы бы их так проучили!

— Где же взять оружие, если его нет?

— Да, приходится довольствоваться тем, что есть.

На бруствере, в траве, перемешанной с песком, затрещал одинокий кузнечик. Голос у него был печальный, тоскующий, будто он плакал. Через некоторое время кузнечик умолк. Стало тихо. Пала роса. Запах пороха постепенно растворился, дышалось уже легче, повеяло ночной свежестью. Сквозь дымную мглу показалось созвездие Большой Медведицы.