День рождения

Выдержка командира роты, его уверенность и распорядительность несколько успокоили людей, пробудили веру и надежду.

Удивленный тем, что сам он не был ни убит, ни ранен, Тимергали чувствовал даже какую-то вину перед погибшими товарищами, а в душе его рождалась и росла ненависть к заклятому врагу.

Фашистские самолеты делали еще один заход на бомбометание. Скрежещущий, металлический гул нарастал, приближался. Бомбардировщики несли страшный груз… Сейчас начнут рваться, сотрясая землю, бомбы. Будут новые смерти, новые жертвы.

Тимергали, охваченный ненавистью, с бессильной злостью следил за полетом «юнкерсов»; он уже не чувствовал того страха, который пережил в первый раз.

«Как нагло летят, проклятые! Зенитки бы сюда!»

Командир, словно угадав мысли Тимергали, приказал:

— Не разбегаться! Ложись! В воронки! Огонь по черным воронам!

Красноармейцы открыли огонь. Звуки выстрелов терялись в жутком грохоте, с которым летели эти страшные птицы с сизым брюхом.

После налета хоронили погибших в наскоро вырытой братской могиле. Командир роты подошел к свеже насыпанному холму и обратился с речью к подавленным тягостной картиной бойцам. Не было слов утешения, да и не могло быть. От имени живых Петров поклялся отомстить врагу за павших товарищей.

Уцелела единственная подвода, где сидели и лежали тяжелораненые. Никто не имел даже приблизительного представления о сложившейся обстановке. В это время прискакал связной из штаба.

Петров пробежал глазами сообщение и вдруг закричал:

— Товарищи красноармейцы! Красноармейцы! Бой на границе продолжается! Отправляем раненых в тыл, сами идем на помощь к пограничникам. Наша задача — держать оборону до подхода основных сил.

Бойцы во главе с командиром роты маршем двинулись к заставе.

Но недолго они шли вперед. Их догнал тот же самый связной и вручил Петрову новый приказ. Об отступлении. Командир роты был удивлен.

— Немцы окружают, — пояснил связной.

Вскоре показались немецкие танки. Они шли широким строем, сминая все на ходу.

Стрельба была слышна уже глубоко в тылу. Только теперь командир роты осознал обстановку до конца и понял, что нет смысла двигаться к границе, что надо отступать согласно приказу.

Они отступали две недели. К ним присоединялись остатки разбитых частей, и это усугубляло панику и беспорядок. Иногда за сутки проходили по шестьдесят — семьдесят километров.

Враг не давал остановиться и перегруппироваться, авиация преследовала остатки наших разбитых частей, накрывала массированными бомбардировками. Красноармейцы при налетах разбегались, залегали вдоль дорог в лесу, укрывались, а как только «юнкерсы», сбросив смертоносный груз, улетали, снова собирались и продолжали идти на восток. Не успеет одна группа самолетов скрыться из глаз, как приближается другая, третья… Колонна каждый раз распадалась, прижималась к земле, снова собиралась, приходила в движение, снова рассыпалась и редела.

Тимергали осунулся, глаза ввалились, лицо почернело. Вдобавок он был легко ранен осколком в мякоть правой руки выше локтя.

Силы убывали с каждым шагом. Винтовка, граната на поясе, скатка через плечо — все казалось вдвое тяжелее.

Меньше становилось знакомых солдат. Рота таяла на глазах. Вскоре от нее ругалось только двое: Тимергали и командир роты старшин лейтенант Петров.

Они и не заметили сами, как сильно сдружились. Пополам делили скудную еду, ночи проводили в одном окопе. Это была дружба двух солдат, дружба настоящая, родившаяся в пору тяжелых испытаний.

Колонна поднималась в гору. В низине показался небольшой город. Тимергали обрадовался: затеплилась надежда, что теперь кончатся их мучения, там они закрепятся, отдохнут и сумеют дать отпор чужеземным захватчикам. Но надежды не оправдались.

В городе стояли немецкие части. Пришлось его обходить стороной.

Целый день шли топким болотом. Даже маленькие дороги были забиты фашистами. А по шоссе с победным грохотом перли колонны немецких танков. Проносились автомобили и мотоциклы.

Впереди все время слышались взрывы снарядов. Значит, немцы продвигаются в глубь страны, на восток.

Тимергали тащился в толпе таких же обессиленных людей, прижав раненую руку к груди, время от времени останавливаясь, чтобы подождать отставшего командира роты. Болела рука, от невыносимой усталости ныло все тело. Накипала злость: сколько будет продолжаться это позорное отступление?! Когда же будет дан отпор наглому врагу?!

Петров старался как-то развеять мрачное настроение.

— Рука болит?

— Немного.

На Петрова было тяжело смотреть. Он страшно исхудал, на лице остались только глаза, но в глазах горела неукротимая решимость вырваться из кольца, вернуться в бой.

— Может, я чем помогу? Давай гранаты понесу.

— Не надо, я сам, — сказал Тимергали.

— Молодец! — Петров тяжело дышал. Он поправил мешок за плечами. — По правде говоря, я тоже не могу похвастаться своим состоянием. Стер ноги. Почему-то зябну… И дрожь во всем теле.

— Наверно, от голода.

— Может быть… — Хромавший на одну ногу, Петров засмеялся через силу.

Чтобы не попасть в окружение, колонна отступавших красноармейцев не останавливалась даже на ночь. Люди спали на ходу.

Тимергали тоже не выдержал и задремал под равномерный шум многочисленных ног. Он наталкивался на передних, просыпался и снова задремывал, ему даже снился сон, хоть сквозь дремоту чувствовалось течение людей, увлекавшее его все дальше на восток.

Во сне Тимергали оказался дома. Вон Тагзима… Она стоит одна на углу, где их проулок выходит на главную улицу аула.

Она печальна. Круглое белое лицо чем-то обеспокоено, глаза уставились в одну точку, волосы рассыпались, нос какой-то приплюснутый… Что с ней случилось?

Тимергали хотел было пропеть ей частушку про Афаззу с приплюснутым посом, которую сочинили в ауле давным-давно, но побоялся, что Тагзима обидится.

«Ну что ты надулась?» — «Не надулась я», — сказала Тагзима. «Почему ты здесь стоишь?» — «Тебя жду. Что же ты не пришел вчера?» — «Занят был». — «Ты знаешь, я тоскую по тебе». — «Знаю, дорогая…» — «Нет чтобы сообщить что-нибудь о себе!» — «Не хотел, чтобы другие узнали о наших с тобой отношениях». — «Стыдишься? Да, я разведенная!» — «Не за себя боюсь. Начнут про тебя всякие сплетни распускать. Я этого не хотел, понимаешь?» Тимергали сжал руки Тагзпмы в своих ладонях: «Айда в клуб…» — «Не хочу». — «Почему?» — «Постоим здесь вдвоем. Нагляжусь на тебя. Придется снова увидеть тебя пли нет…» — «Постоим…» — «Говорят, у тебя есть другая… Правда это?» — «Пустые слова», — сказал Тимергали. «И никого не имел?» — «Нет». — «И никому не обещал, что женишься?» — «Нет-нет! Я никого, кроме тебя, не любил и любить не буду! Ты моя единственная радость, надежда, счастье… Слышишь?» — «Слышу», — сказала тихо Тагзима. «Кто тебе наговорил про меня?» — «Люди». — «Если ты любишь меня, не верь никому! Верь своему сердцу…»

Тагзима ничего не ответила и обвила его шею мягкими руками. Счастливо улыбаясь, она гладит его по спине, ласкает, целует… Нежно дотрагиваясь губами до его ушей, шепчет, шепчет: «Дорогой, любимый мой… Единственный мой, любовь моя… Нет на свете никого счастливее меня… Обними меня… Крепко-крепко обними… Как тогда под стогом…»

Но кто-то постоянно мешает им, кричит, старается вырвать его из объятий женщины…

Э-э-эх! — Тимергали упал в воронку, зашиб раненую руку и окончательно пришел в себя.

Петров помог ему подняться:

— Кости целы?

— Кажется, целы.

— Я тебя потянул в сторону, но не осилил. Чуть с тобой вместе не свалился.

— Кажется, заснул на ходу, ничего не видел и не слышал, — ответил Тимергали, все еще находясь под впечатлением чудесного сна. — Знаешь, видел что-то совсем другое. Совсем… Будто дома, родные лица…

Тимергали опять шел вместе со всеми, но в ушах его звучал голос Тагзимы, и он старался подольше сохранить его.

Что она сейчас делает? Какое это счастье быть рядом с любимой, держать ее в объятиях! Спасибо, Тагзима! 5а все, за все спасибо!