День рождения

При свете луны на глазах девушки блеснули крупные слезы. Плачет. Неужели он обидел ее? Миннигали стало жалко Лейлу.

— Не надо… Ты же большая девочка, не плачь… Рашид вернется живой и невредимый, вот посмотришь. Ну, Лейла…

От ласковых слов девушка совсем расплакалась:

— Я… Я из-за тебя плачу…

— Из-за меня? Неужели я обидел тебя?

— Люблю тебя. Давно люблю. С того дня, как ты пришел к нам с Рашидом. Ты на меня не обращаешь никакого внимания… С Рашидом все про Закию свою говорил. Я… я даже ревновала тебя, возненавидела твою Закию.

Миннигали с братской нежностью гладил ее дрожавшие плечи. И вдруг остро, всем сердцем ощутил ее прелесть. Ему захотелось обнять и поцеловать ее. Но он сдержал себя.

— Нельзя так… Успокойся… Ты же умница…

— У тебя нет других слов? — Лейла посмотрела на парня полными слез глазами: — Дальше что? Скажи! Ну скажи мне!.. — И, словно испугавшись чего-то, положила ладонь на губы Миннигали: — Нет, не надо! Не говори. Я все знаю, все вижу. Не любишь меня. А я тебя люблю, люблю! Это смешно. Очень смешно. Но я ничего не могу поделать с собой! — Она тяжело дышала. — Не могу…

Миннигали и раньше догадывался, что она к нему неравнодушна. Но Лейла до сих пор скрывала, точнее, старалась скрывать свое чувство. При нем она постоянно шутила, смеялась. Добрые, милые, ласковые глаза ее иногда вдруг затуманивались, тогда ему казалось, что она ждет от него чего-то важного, сокровенного. Признания? Когда они оставались вдвоем, Лейла томилась, молчала, вздыхала и никак не решалась начать разговор. Миннигали в таких случаях делал вид, что ничего не замечает.

Теперь он мысленно ругал себя: «Какой же я парень, если толком не умею говорить с девушками? Лейла проводила брата на фронт. Ей тяжело, очень тяжело. А я, вместо того чтобы утешить, стою, как будто воды в рот набрал. Ах, как нехорошо, как нехорошо!.. Надо что-то сказать. Но что сказать? Что у меня в деревне есть любимая? Закия, Алсу-Закия…»

— Лейла, милая… Я даже не знаю, что говорят в такие минуты. Ведь ты сестренка моего близкого друга.

— Ну и что же! — Лейла прижалась к нему.

— Значит, ты и моя сестренка.

— Неужели ты ко мне ничего не испытываешь, кроме братских чувств? Скажи, я хоть немножко нравлюсь тебе? Чуть-чуть?

Да, ему нравилась эта чистая, искренняя девушка, но он верен другой. Он должен быть верен Закие!

— Ты хорошая, красивая, — шептал он, — но у меня есть любимая девушка, ведь ты знаешь…

Лейла отошла от него в темноту, под раскидистую яблоню, и долго стояла там молча, подавляя рыдания, наконец заставила себя успокоиться, вытерла слезы и выпрямилась, гордо подняв голову.

— Ты упрямый, твердый человек… — Слезы опять подступили к горлу, она помолчала, чтобы взять себя в руки. — Прости меня. Если бы ты не сказал, что уходишь на фронт, я бы сдержалась… ничего бы не сказала… Пусть все остается по-прежнему. Я не в обиде на тебя. Скоро уже три года, как мы знаем друг друга. Это немало. Не забывай нас.

— Не забуду.

— Обещаешь?

— Даю слово!

— Пиши мне. Ладно? Будешь писать?

— Буду, Лейла!

— Я тебе сразу пришлю адрес Рашида.

Яркие лучи прожектора время от времени пронизывали черное небо. Их много, они сталкивались в вышине, снова расходились, словно мальчишки пускали солнечные зайчики обломками зеркала. Лейла долго наблюдала тревожную игру прожекторов в небе над притаившимся в затемнении городом. Миннигали подошел к ней и взял ее за руку.

— Мне страшно, — сказала Лейла. — Неужели фашистские самолеты могут долететь до Баку? Ведь не напрасно и эти прожектора, и затемнение… А?

— Баку имеет важное стратегическое значение. Здесь. нефть.

— Почему же ты тогда не хочешь работать на нефтяных промыслах?

Миннигали поправил девушку:

— Я не потому прошусь на фронт, что не хочу работать. Наоборот, я как раз думаю и о Баку, и об Уфе, и обо всех наших городах.

Лейла дотронулась до руки парня, тихо спросила:

— Когда война кончится, приедешь снова в Баку?

— Обязательно! Пока не закончу техникум, институт, не стану инженером-нефтяником, не вернусь в Башкирию.

— А мог бы ты насовсем остаться в Азербайджане?

— Не знаю. — Миннигали задумался. — Насовсем, наверно, не придется… Мне кажется, что я не смогу жить вдали от Башкирии. Родные места всегда перед глазами. Наша река, аул. А какие у нас луга!.. Да что толку говорить об этом — все будет потом, когда кончится война. Сейчас главное — разбить врага. Вот мои планы! — сказал он, и они пошли к трамвайной остановке.

— А у меня, — Лейла тяжело вздохнула, — никаких планов на будущее нет. Думала после десятилетки в медицинский институт поступить… Ничего не вышло. Какая теперь учеба? А потом будет поздно…

— Ты ошибаешься.

— Парням, конечно, проще…

Она показалась Миннигали сразу какой-то совсем взрослой, уже познавшей горести жизни.

Дошли до трамвайной остановки.

— А теперь я тебя провожу немного, — сказал Миннигали.

Лейла не согласилась.

— Я приду попрощаться. — Она повернулась и сразу смешалась с людской толпой в темноте.

II

Старшего брата Миннигали, Тимергали Губайдуллина, раненного в третий раз, направили в полевой госпиталь. Здесь время шло медленно и однообразно.

Тимергали был мрачен. Лишь изредка он отвечал на вопросы бывшего командира роты Петрова, лежавшего с ним в одной палате, и опять погружался в свои невеселыо думы. В его памяти ярко, отчетливо сохранились все детали событий, пережитых им с самого начала войны.

…Двадцать первого июня 1941 года полк, в котором служил Тимергали, расположился лагерем в лесу, в тридцати километрах от границы. На другой день, в воскресенье, на рассвете Тимергали вскочил по тревоге. Ничего не соображая со сна, он выбежал из палатки.

Казалось, что самолеты пролетали над самой головой. Загрохотали взрывы, раздался треск пулеметов.

Палатки рухнули, вспыхнули. Загорелись машины. Заржали и стали рваться стоявшие у коновязи лошади. Бегали, кричали люди. Стонали первые раненые.

Тимергали бросился в штаб, но не успел добежать. Показались «юнкерсы», летевшие ровным строем. Самый первый из них, оторвавшись от остальных, спикировал. Тимергали показалось, что самолет со свастикой на крыле устремился именно на него. Сердце от страха остановилось. Сейчас… сейчас… Прощай, белый свет!.. Взорвалась бомба, за ней другая, третья… Все смешалось…

Несколько раз умерший и воскресший Тимергали повалился на землю. При каждом взрыве бомбы земля сотрясалась, вздымалась черными фонтанами, взлетали камни и дождем сыпались вниз. Дымом заволокло небо, закрыло солнце. Запахло паленым, гарью.

Когда «юнкерсы» ушли, Тимергали поднял голову. Палатки уже догорали. Бросились в глаза поваленные, вывороченные с корнем, разбитые в щепки деревья. Среди воронок и ям лежали изуродованные автомашины, подводы, пушки. Рядом с убитыми лошадьми лежали трупы людей. От этой полной ужаса картины Тимергали пришел в себя. Люди… Где же люди?

Он испугался, что остался совсем один.

«Неужели всех перебили? Неужели не осталось живых? — лихорадочно вертелось в уме. — Этого не может быть!» Он опять услышал стоны раненых, затем голоса людей в кустах неподалеку. Нет, он не одинок!

Из кустарника на Тимергали вышел командир роты Петров и с ним несколько красноармейцев в перепачканных землей гимнастерках. Тимергали глянул на себя — он тоже был в земле.

Петров выяснял потери, искал замполита. Но замполита не было в живых.

Когда собрали весь народ, оказалось, что в наличии меньше половины роты. Из командиров взводов погибли двое, один был тяжело ранен. Недосчитывались во взводах командиров отделений.

Большие потери, гибель товарищей произвели гнетущее впечатление. Красноармейцы пали духом.

В стороне границы усиливалась пулеметная и винтовочная стрельба, там шел бой…

Ротный командир старался не терять даром ни минуты. Он приказал грузить раненых на уцелевшие подводы, а для убитых вырыть братскую могилу.