Погорельцы

- Спи, - коснулись лба горячие губы. - Всё о других беспокоишься. Про себя подумай.

Анаис в полудрёме ткнула его кулаком в бок - и провалилась в забытьё, безмятежное, как в детстве, когда волшебство было взаправду. Под утро ей пригрезилось: "Девочка, назвали Мелош".

Сон оказался пророческим.

После объяснения Хайм перестал приходить. Сначала - совсем, потом начал изредка заглядывать, но только днём, когда Анаис была в госпитале.

- Зовёт меня: "Эй, мать, здорова?". Ну какая я ему мать? - ворчала Мелош, и погнутая игла ныряла в рыхлую чёрную ткань. - Жалко парня.

- А мне сестру жалко, - фыркал Дени. И - раз! - опускал взгляд, скрывая потаённые мысли, точь-в-точь, как отец, когда его мать бранила по мелочи.

Иногда Анаис казалось, что брат хотел что-то сказать, но не решался; иногда она была уверена, что он знал наверняка - про пастыря, про яблоко, про пьяные ягоды, про случайные встречи за околицей. Видел, как сестра голой рукой подхватывает с пола выстреливший уголёк - и кидает обратно в печку. И - очень редко - она думала, что сумеет рассказать правду.

А потом стало не до того.

Война оказалась похожа на океан. За отливом следовал прилив, и чем дальше откатывались волны железные, горючие, тем яростней захлёстывали потом спокойные земли. Первым знаком стали погорельцы - снова потянулись через город вереницы усталых, голодных, выжженных ужасом людей. Больше, чем во все прежние годы; мест в больнице не было, солдаты заняли все койки. Ночью край неба полыхал, но не зарницами.

- Идите на север, - бросил как-то пастырь; он сидел на пороге, подбрасывая яблоко на ладони, и на Анаис не смотрел. Закат горел ореолом вокруг его головы, но не ярче багряных бликов в зрачках. - Здесь совсем скверно будет. А туда ещё нескоро беда доберётся, на человечий век хватит.

- Да как же мы, - растерялась Анаис. - Бабка Мелош ходит плохо, она не дойдёт. Не бросать же её...

- Как знаешь, - сухо ответил пастырь, положил яблоко на тёплое, нагретое за день дерево - и шагнул с порога прямо в кипящее, дымное, пламенное. Анаис моргнула, и жуткое видение исчезло.

Страх остался.

Первую бомбу она почуяла ещё до её появления - всей кожей, шестым чувством, зудом в костях. Нечто расчертило небо, раскроило надвое, выпуская из-за звёздного полотнища неба огненную тьму...

Не сейчас. Пока ещё нет.

- Нет! - Анаис рывком села, скидывая одеяло. Брат на полу зашевелился, протирая глаза. - Нет, нет, нет, только не к нам, пожалуйста, нет!

Выскочила на улицу - сапоги в руках, рубашка Танета падает с плеча, под ногами - ломкая от мороза трава. В спину неслось хриплое спросонья: "Эй, ты куда?", и обернуться бы, объяснить, но дорога сама бросалась под ноги, несла, как волна - доску от разбившегося корабля.

- Нет! - выдохнула Анаис, вскидывая руки к небу, словно пытаясь заслонить узкими мозолистыми ладонями весь город. Дурацкие сапоги шлёпнулись о камень. - Не сегодня!

Закрыла луну трескучая машина, крылья - как ножи, в ореоле железистого дымного смрада. Металл, начинённый смертью, перевалился через край, полетел вниз...

Анаис не двинулась с места.

- Пожалуйста, не сегодня! - яростно крикнула она в сторону, зная, что тот, кто всегда рядом, обязательно услышит.

И правда, услышал.

Бомба вонзилась в брусчатку, оставив котлован; осколки брызнули в стороны, но и только - ни взрыва, ни огня. Вторая камнем упала на крышу больницы, пробивая перекрытия; третья - на ратушу. Затем машинный треск затих вдали, и чудовищная тень сокрылась меж других теней в ночи.

Пастырь обнял Анаис со спины, склонился, прижимаясь щекой к щеке.

- Уговор, маленькая моя госпожа, седая госпожа. В другой раз ты позовёшь меня со всеми моими стадами.

- Я не седая, - прошептала Анаис; губы онемели, обожжённые морозным воздухом; глаза были сухими; растрепавшаяся коса змеёй спускалась на грудь.

- Ты будешь, - произнёс пастырь горько и нежно, точно хотел бы откупиться от собственных слов, от знания - но не мог. - И тогда я приду за тобой. Только позови.

И - отстранился. Она почувствовала движение, обернулась, пытаясь удержать, но поймала только дым - невесомый, почти прозрачный, словно от тонкой щепки ароматного дерева. Запах запутался в волосах - шёлковый платок для призрака, бесполезный дар.

"Я не должна была просить... А могла ли промолчать?"

Анаис кое-как влезла в сапоги и вернулась домой ни жива ни мертва. Думала, что теперь не заснёт никогда, но провалилась в сон почти сразу.

И поначалу будто бы ничего не изменилось. Линия фронта пронзила город, как спица - зрелое яблоко, но никто не заметил. Взрывы, что звучали к северу, сместились вдруг южнее, а раненых в госпитале стало меньше. Исчезли мундиры, которые нет-нет, да и мелькали на улицах... Но всё так же работала пекарня Мартена, и говорливый южанин Хайм успевал бывать в десяти местах одновременно, одному сбывая бутылку вина, другому - старые сапоги, а третьему - яркие липкие леденцы.

А потом пришли чужие войска.

Вроде и различий со своими было немного: форма побледнее, потемнее, язык похож; и люди такие же - кто злой, кто усталый, кто весёлый без меры. Эти, как и свои, не спрашивали разрешения, подселяясь в хорошие дома, и одни гости еду требовали, а другие - делились. Тех раненых, кого свои не успели вывезти, чужие не трогали; простых людей никто не запугивал.

- Мы с мирными не воюем, нет, - сказал высокий белоглазый офицер, похлопывая по плечу старика-врача.

- Почти как наши, - вторила ему худая и краснощёкая медицинская сестра, поглядывая вниз, на каменный двор, где разместился громоздкий автомобиль, из которого выгружали тяжелораненого. - Слушай, а с чего началось-то? Кто кого обидел? Мы их - или они нас?

И только старуха Мелош одним словом смогла выразить то, что довлело над городом:

- Душно.

"И хрупко", - добавила про себя Анаис. Она и впрямь чувствовала, что воздуха не хватает - и одновременно боялась подспудно сделать неловкое движение, словно очутилась в наглухо запертой лавке с тысячью стеклянных статуэток. Повернёшься неаккуратно, заденешь рукавом - и брызнут осколки в стороны. И каждая такая фигурка - чья-то жизнь.

Страх, почти неощутимый поначалу, стал копиться по низинам и подвалам, как ядовитый болотный газ. И, прежде чем самые чуткие успели это понять, весь город оказался отравлен.

Утро выдалось не по-осеннему морозным; к полудню полетели по ветру крупные снежинки-пушинки, заволакивая обочины. Анаис, улучив минуту, выбралась в больничную кухню - погреть руки о чашку с похлёбкой, когда во внутреннем дворе, гулком, как колодец, разгорелась перебранка. Один голос, мужской, сбивчиво умолял, другой, старческий и нервный, требовал немедля убраться прочь.

Захрясшая рама поддалась не сразу - куда там слабым девичьим рукам. Да и потом через щель разглядеть можно было только небольшой кусок двора: облетевшую рябину, стену второго корпуса... и яркую-яркую цирковую повозку.

- Вы понимаете, она умирает!

- Вот и пусть умирает в другом месте! Здесь военный госпиталь, военный!

Залпом допив остывшую похлёбку, Анаис захлопнула окно и выскочила в коридор.

- Эй, Моро, а кружку помыть? - вяло окрикнула её медицинская сестра.

- Потом!

С главным врачом она столкнулась в коридоре, у выхода. Успела спросить коротко, что случилось, и получила в ответ брезгливое: "Бродяги какие-то... Коек нет, что их, к солдатам подкладывать?".

В груди точно пылающая головня заворочалась.

Глаза у врача, у хорошего, честного человека, были перепуганные.

Стиснув зубы, Анаис сбежала по крыльцу, завернула за угол - и едва успела догнать пёструю цирковую повозку до того, как та выехала на большую дорогу.

- Стойте! - закричала. - Я врач, я... аптекарь. Что случилось?