Страница 68 из 78
Но Серебров не заинтересовался, откликнулся сердито:
— Вот что Макаев за шефскую помощь сорвал. Наверное, дядь Мить, и баньку ему срубил?
— Да не займовался я, — опять начал оправдываться Помазкин, объясняя безвыходность и подневольность своего положения. — Григорей-то Федорович больно убедительно просил, дак уж я из-за него. А Виктор Павлович ух, ходовой мужик!
Приглашая Алексея обязательно заглядывать в гости, дядя Митя вылез в Ложкарях и помахал им напоследок рукавицами.
Рыжов не мог успокоиться.
— Как так можно возводить дачу на колхозные деньги?! Ну, Макаев, обнаглел. Фельетон по нему плачет.
Сереброва макаевская махинация не задевала: умеет живую кошку съесть и не поцарапаться. Фельетоном тут не поможешь.
— А что лучше, смотреть на все это. Я считаю самая горькая правда лучше душеспасительного вранья.
— Ох, Леша, Леша, — пожалел Серебров, — чего не приходится делать: ворованное покупать.
Прямой, словно шнуром плотницкого отвеса отбитый, тракт шел дальше, а их машина свильнула на зимник. С горы было видно голубую полоску неба, которую задавила белесая туча. С белесой этой тучи на голубую полоску кто-то, словно озорничая, смазал белизну.
— Опять снег валит, — ругнулся Серебров. Он знал, что после снегопада ему придется названивать во все концы и просить бульдозер или трактор с раздвигой, молить, чтоб «проткнули» дорогу.
А в общем-то, Серебров, наверное, зря сердился на снег. Снег помогал ему. Он укрыл брошенные где попало бороны и сеялки, непролазную грязь, запудрил растерзанные копны неубранной соломы. Очень прилично выглядели окрестности Ильинского зимой. Деревенская улица похожа на аллею. Домов кой-где не разглядишь из-за заснеженных деревьев. Торчит конек избы, колодезный журавль да сиротеет на отшибе закоптелая банька.
Алексей отыскал взглядом красную кирпичную, земской постройки школу, куда ходили учиться его мать и отец, все Карюшкино. Дядя Митя рассказывал, что, когда открывалась эта школа, дед Матвей пожертвовал улей и сказал учительнице Сарычевой:
— Хочу, чтоб ребятишки были трудолюбивые, как пчелы.
Где они теперь, эти ребятишки? Даже деревни, милого его Карюшкина, уже нет, умер последний ее житель Караулов и уехала к детям Мария.
Алексею хотелось проникнуть памятью в прошлую жизнь: во все времена люди страдали и радовались, отчаивались и чего-то добивались. Что думали они о своем будущем? У Сереброва не было такого возвышенного отношения к Ильинскому, как у Алексея, прошлое села его не задевало. Показывая на затонувшие в снегах лужки, он сказал:
— Контору новую строим.
Около еле видного фундамента три сиротливых фигурки строителей и самодельный с блоком на бревне подъемный кран.
Подъехали к серому неказистому дому, на котором выделялись заплатами свежие бревна. Это был детский сад. Гордость председателя Сереброва. Он настоял в отремонтированном доме открыть садик, потому что из-за детишек женщины не могли работать. Серебров уверенно и шумно вошел сюда и сразу притих. На кухне около плиты сушились маленькие разноцветные, будто аквариумные рыбки, рукавички. Круглоликая, о таких говорят — кровь с молоком, смущенная юная воспитательница шепотом рассказывала председателю, что ребятишки нагулялись и спят. Серебров стащил с головы шапку и поманил Алексея.
— Крестница там твоя, — сказал он и улыбнулся, разглядывая в дверную щель свою Танюшку.
— Гарольд Станиславович, — зашептала взволнованно воспитательница, — а Зотыч говорит: больше молока не дам. Так как нам?
Серебров помрачнел.
— Ну, Феоктистов! — нахлобучивая шапку, проговорил он с угрозой. — Я ему…
«Газик» остановился впритирку у конторского крыльца с точеными старинными балясинами. На кривом этом крыльце курили какие-то люди. Поздоровавшись с ними, Серебров без задержки нырнул в низкую дверь.
В председательский закуток первым прошел горбоносый парень в нарядной капроновой куртке с блестящими застежками, в темных очках.
— Кирпич нет, цемент почти нет. Если так будэт, уедем, — коротко сказал он. Алексей с любопытством разглядывал культурного и образованного шабашника, который строил в Ильинском контору. Это был интеллигентный человек. Он не ругался, он ставил перед фактом.
Серебров, сбросив шапку, вцепился рукой в волосы, поерошил их.
— За кирпичом я ездил. Завтра будет, а цемента, я думал, вам хватит, — сказал он растерянно. Шабашник молчал. Серебров потянулся к обтертому ящичку телефона. Зажав между щекой и плечом телефонную трубку, он уговаривал всесильного цементного богача из передвижной механизированной колонны мелиорации и подписывал принесенные бухгалтершей накладные. Алексей чувствовал себя бездельником рядом с Серебровым, которого рвали здесь на части.
Через мутное окно он смотрел, как в палисаднике, в лиловых ветках бузинника, судачат желтогрудые синицы, из пухлого сугроба рогато торчали ветки молодых растений. Алексей тайком вздыхал, вспоминая Маринку.
— Что я тебе дам за цемент? — вдруг закричал Серебров в трубку. — А так за дружбу, не дашь?
Плохо, плохо, Анжелий Иваныч. Ну, столярку я могу тебе дать. Не надо тебе столярку? А трубы, трубы трехдюймовые? Берешь? Ну, спасибо, выручишь. Ну, будь.
Повесив трубку, Серебров посмотрел на шабашника. Тот понял: цемент будет — и закрыл за собой фанерную захватанную дверь.
— Тысячи мелочей, миллион мелочей, — возмущенно ходя по боковушке, кричал Серебров. — Я в них тону, Леша. Для Маркелова они, как кедровые орешки, а я весь в синяках.
Не успел Серебров распорядиться, чтоб ехали за цементом, как в боковушку ворвалась плачущая молодая женщина в валенках с клееными галошами. От ватника кисло пахло силосом.
— Не пойду завтра коров доить! Само дальне место мне дали, дак потаскай-ка плетюхой корм. Не пойду, Гарольд Станиславович, чо хошь делай, — утирая щеки концом головного платка, повторяла она. — В сене-то стыляки, дак повыбирай-ко.
Серебров помрачнел.
— А транспортер? — зло спросил он. — Почему Феоктистов не пустил транспортер?
— Пустил, да пока до моих-то коров он тащит корм, другие коровы все съедят. Мало сена-то.
Вслед за Серебровым и расстроенной дояркой Алексей двинулся к ферме. Решительные, сердитые Гарькины сапоги перли прямо по суметам. Доярка Женя Штина была еще молодая и вроде приглядная, но темный платок и телогрейка старили ее, и злость эта старила.
— Вон в телевизоре показывают: кнопку нажми — и на тебе любой корм, а у нас? — еле поспевая за председателем, возмущалась она.
— Ну, раз время есть телевизор смотреть — дело не так плохо, — откликнулся бодро Серебров.
Женя остановилась и всхлипнула.
— Ты, Гарольд Станиславович, отдыхал ли нынче в отпуску-то?
— Отдыхал, — сказал Серебров. — Отдыхал, Женя.
— Вот ты отдыхал, а я в году триста шестьдесят три дня отбухала, и не отпустишь ведь меня. Скажешь, работать некому, а телевизором попрекаешь.
Шутка не прошла, Серебров сердито примолк.
— Уеду вот к Маркелову или к Чувашову, — терзая его, проговорила Женя. — Там про людей думают.
— А разве мы не думаем? — вырвалось у Сереброва.
— Может, думаете, да нам не видно, — отрезала опасная на язык Женя.
Во дворе было парно и полутемно. Из-за этого пара Алексей ослеп и замер у входа, боясь двинуться дальше следом за Серебровым и дояркой Женей. Что-то мелькало справа и слева, гремели цепями коровы. Он протер перчаткой очки и, прозрев, понял, что по краям коровника ходят доярки, какие-то ребятршки и даже один высокий горбоносый мужик. Вроде друг Мишуни Павлин Звездочетов. Все носят в плетюхах то ли сено, то ли солому. В дальнем конце фермы отругивался от Сереброва расстроенный седой мужик. Он был в солдатском зеленом бушлате, мятой-перемятой кроличьей шапке.
— Почему, Феоктистов, люди мучаются и носят вручную? — наседал на него Серебров.
— А чего я сделаю? — отворачивал обиженное вислоносое лицо от председателя Феоктистов. — Пустишь сено по транспортеру, передние коровы сыты, остальные ревут.