Страница 67 из 78
— Постой, учитель!
Алексей остановился.
Кузя ленивой развалистой походочкой спустился к нему. Следом за Кузей сошел Удилище и дружелюбно, заинтересованно оперся плечом о стену.
Кузя, разглядывая Алексея, заботливо спросил:
— Почему ты не сказал, учитель, что за сестренкой ухлестываешь?
— Кавалер, ядрена, — хохотнул Удилище. В этом слове «кавалер» было столько презрения, что Алексею стало не по себе.
— Так почему же? — шипящим шепотком повторил Кузя, и руки его заходили, ища действия.
Эта сцена чем-то напоминала Алексею ту давнюю встречу у вонючей речки. Неужели Кузя и Удилище не изменились?
Алексей, держа обеими руками портфель, смотрел на Кузю и Удилище, не зная, что сказать. Какое их дело?
Но, видно, все-таки переменился Кузя. Он сунул беспокойные руки в карманы брюк.
— Давай поговорим, как мужики. У нас там так, в открытую. Я финтить не люблю.
Алексей ждал.
Видно, Кузе хотелось быть умным, доказательным. И вот он, широкий, добрый, еще не распыливший этой скопленной вдали от родных мест доброты и основательности, хотел наставить на путь истинный глупого учителя Рыжова.
— Я вот что думаю, учитель, — с еле заметной угрозой сказал Кузя. — Ты брось сестренке запудривать мозги. Ей-бо, серьезно брось.
— А если я ее люблю? — вскинул Алексей неуверенный взгляд и поправил очки.
— Ха, — издал Удилище восторженный звук. — Все мы молоденьких и красивых любим.
— Это наше дело, — сказал Алексей, стараясь не замечать Удилище.
— А я говорю, отлипни от Мариши, — повторил устало Кузя. — По-хорошему прошу. Ну, девчонка, ну, гад буду, ребенок еще.
На площадку вышли из квартиры Маринка в своей новой кофте и Каля в том же накинутом на плечи платке.
— Вы чего тут? — спросила Каля.
— Ой, Леша, ты уходишь? — удивилась Маринка и взмахнула рукой. — Я тебе позвоню. — Ни в голосе, ни во взгляде Маринки не было тревоги.
— Мы курим, — сказал Удилище, затягиваясь. — Учитель такие хохмы выдает, обхохочешься.
— Калька, сгинь! — скомандовал Кузя. — Видишь, мы курим, — и выдохнул дым. — Вы там сообразите. Мы сейчас.
— Да, мы курим, — подтвердил Алексей, хотя его слегка трясло от воинственного нахальства Кузи, его самоуверенной привычки диктовать свою волю, от идиотского похохатывания Удилища.
Маринка и Каля ушли.
— Так я очень прошу, — вежливо повторил Кузя. — Оставь Маришу.
— Это наше дело, — мрачно ответил Алексей.
— Ну, а если ему по очкам? — услужливо спросил Кузю Славка Куртеев. Начинался «спектакль» перед дракой. Кузя любил поизмываться.
— Нацепил, — скривился Удилище, и его рука описала причудливый контур перед самым носом Рыжова.
— Дурак же ты, — качнул Алексей головой и, взяв портфель в одну руку, направился вниз. Удилище подсек ребром ладони портфель, и тот упал. Алексей знал: наклонишься за портфелем и последует удар в лицо, но он поднял портфель. Удара не было. Кузя драку не начинал.
— Подожди меня там, — показал Кузя Удилищу на верхнюю площадку. Тот нехотя поднялся туда и, поплевывая, смотрел на них.
Долго длилось молчание. Алексей ждал. Ему непонятно было, почему Кузя отослал наверх своего приятеля, почему молчит.
— Ты знаешь, — наконец, выдавил из себя Кузя. — Ты знаешь, как у меня все шло вкривь и вкось. Из ремеслухи в колонию.
Кузя поморщился, покрутил головой.
— Представляю, — из вежливости проговорил Алексей.
— Представляешь, — с упреком передразнил Кузя. — А у меня все тут, — и хлопнул себя по затылку. — Так вот, я не хочу, чтоб у нее, у сестренки моей, — у Мариши все наперекос пошло. Ты понимаешь? — лицо Кузи с крутыми бровями придвинулось к глазам Алексея. — Я не хочу. Я за нее горло перегрызу. — Кузя рванул рубаху, горошком запрыгала по ступенькам белая пуговка. — Гад буду, перегрызу. Не хочу, чтоб она…
Нет, Кузя не изображал нервного, не отвечающего за свои поступки блатняжку. В глазах у него стояла боль.
— Не надо, учитель! — проговорил он просительно.
Алексею стало не по себе. Он вдруг понял, что в словах Кузи есть правда, и правота. А вдруг действительно ничего не выйдет у него с Маринкой, вдруг все он вбил себе в голову? Вдруг он испортит ей жизнь?
Алексей бы сопротивлялся, отстаивал себя, если Кузя устроил глупую драку, а Кузя чуть ли не уговаривал его.
— Я пойду, — сказал хмуро Алексей.
Кузя ничего не ответил. Он прикуривал новую сигарету от старой.
По мере того, как Алексей спускался вниз, росла в. нем обида на этого нежданно явившегося Кузю, на Дарью Семеновну, которая успела шепнуть сыну о том, что Санин учитель ухаживает за Маринкой, а больше всего на себя. И вот теперь, когда он шел на вокзал, повторяла память Кузины слова: «Отлипни, не запудривай мозги!», мелькало гримасничающее с редкозубым ртом лицо Удилища.
Было бы, наверное, куда лучше, если б Алексей погиб под их безжалостными кулаками. Воображение даже рисовало уже вовсе траурную картину. Он, Алексей Рыжов, убитый лежит в гробу. Гроб установлен среди зелени в редакционном торжественном зале. Тьфу, чего только не прикарзится.
В вагоне нестерпимо сверкали заиндевелые окна, Серебров, дергая Алексея за отвороты пальто, требовал к себе внимания. Его волновали вполне осязаемые дела, его самолюбие кровоточило оттого, что, заманив в председатели, теперь не обращают на него в Крутенке никакого внимания.
— Конечно, я дурак! — щетиня усы, кричал Серебров. — Согласился! Специалист! А специалисты теперь — себе на уме. Никто не идет в председатели. Какой резон? У председателя зарплата чуть побольше, чем у того же главного агронома, а председателя дерут, как Сидорову козу. И все, кому не лень. Если посчитать, голова кругом пойдет: райком, райисполком, управление сельского хозяйства. Дерут за молоко, за спорт, за школу, за торговлю — за все. Даже невест искать должен я.
Алексей не мог уже думать о себе, он слушал друга, постепенно проникаясь его возмущением и болью. Вот о чем он напишет — о первых шагах начинающего председателя. А то вчера он в ночь-полночь позвонил Анатолию Андреевичу Верхорубову и не мог толком объяснить, почему решил поехать в командировку.
Да, он напишет очерк о слабом колхозе. О сильном написать легко, а вон тут сколько проблем. Как Толстой начинает «Анну Каренину»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга…» А он начнет: все неблагополучные хозяйства похожи… И Гарькин сон о том, как ему примерещилось, что лежит в весеннюю теплынь непаханная и незасеянная земля, тоже окажется к месту.
Крутенка на этот раз встречала Рыжова не так торжественно и празднично, как прошлой зимой. Ехали они теперь не в комфортабельных «Жигулях», а на старой громыхающей колымаге, у которой, пожалуй, не было ни единой первозданной «родной» детали: все в ней поскрипывало, носила она на себе после-аварийные сварочные шрамы.
— Даже в охотобществе, где заправляет мой тесть и первый враг Огородов, есть приличная машина, а у меня нет, — сердито крутя «баранку», кривился Серебров.
Помахал им рукавицами с обочины какой-то старик в шапке с кожаным верхом. Был он вроде очень похож на дядю Митю Помазкина и не похож на него.
— Садись, дядя Митя! — крикнул Серебров, открыв дверцу машины. Неузнаваемым дядя Митя Помаз-кин показался Алексею из-за своих искусственных зубов, которые придавали ему удалой и даже коварный вид. Дядя Митя, забравшись в машину, радостно клацнул челюстями и начал жаловаться, что «с эдаким зубям даже у водки не тот вкус, хуже, чем ране». Одновременно он и хулил свои вставные челюсти и хвалил «угодницу Нинелю Владимировну», которая «охлопотала для него эдакое добро».
— Откуда едешь, дядь Мить? — спросил Серебров. — Давно что-то тебя не видел.
— Да вот домой намылился, в бане хоть попариться, а то болыдому-то начальнику Макаеву уж месяц печи кладу. Ох, хорома-то какая, хорома-то у него, — заливался Помазкин. — Вот ему-то камин из дикого камня делаю. Дом-от, как игрушка, наличники всю осень резал, стены березовым горбылем обшивал, чтоб как в лесу. Больно заинтересуешься, если посмотришь. Ходовой мужик Виктор-то Павлович, ух, ходовой.