Страница 65 из 78
У Алексея в глазах мелькнули панические искры.
— Нет, я не могу. Нет…
Серебров ударил его по плечу.
— Чудила! Скажешь, что я приехал, что от газеты командировали. Да, я ведь теперь председатель колхоза в Ильинском, и твое Карюшкино у меня. Могу распахать, если не будешь слушаться.
В другое время Алексей бы удивился такой перемене в судьбе Сереброва, а теперь он воспринял это так, словно тот сказал ему, что купил новые перчатки.
— Не-е-ет, я Маринку обманывать не буду, — подвинув пальцем очки, проговорил он тоном человека, лишенного чувства юмора. — Я, знаешь, как старший брат, я должен…
Что всегда Сереброва бесило, так это выспренность и умиленность Алексея. У Сереброва сморщилось лицо, словно он заглотил целый лимон.
— Я пущу слезу, Лексей, — сказал он и передразнил Рыжова: — «Как старший брат». Тьфу! Смотреть тошно.
Серебров вскипел. Он не мог стоять на месте от возмущения: Алексей не только не понимает юмора, он вообще ничего не соображает. Права тетя Нюра, с ним что-то стряслось.
— Знаешь, — вплотную придвигаясь к Алексею, припугнул Серебров. — Наивность — это возрастное, а глупость — врожденное. Я раньше думал, что ты просто наивен, а теперь начинаю склоняться к мысли, что это у тебя врожденное.
Алексей надулся. Еще немного, и он тоже рассвирепеет. Серебров прекрасно знал об этом, и ему хотелось завести Алексея, чтоб тот наговорил чепухи и в конце концов понял, как глупо и патриархально он выглядит и мыслит.
— Ну, кто она? — повисая на вытертых отворотах Алексеева полупальто, задиристо пытал Серебров. — Где ты с ней познакомился?
Алексей пробурчал:
— Я с улицы ее взял, на остановке познакомился.
Этот ответ предназначался не одному Сереброву, а всем моралистам, которым всегда необходимы для обоснования чувства стаж знакомства и добропорядочность места: в театре можно, в автобусе нельзя, у знакомых на вечере можно, на пляже не рекомендуется.
— Клинья надо подбивать не зимой, а весной, — стараясь быть циничным, сказал Серебров и изобразил руками в воздухе что-то этакое игривое. — Весной девицы расцветают и проявляют все свои лучшие качества.
Но Алексея это не вывело из терпения. Его Маринка была особенная, ни с кем не сравнимая, прекрасная независимо от времени года.
Серебров понял, что Алексей действует по своему давнему и глупому убеждению, что одной верой в доброту можно любого человека облагородить, сделать лучше.
— Ты не знаешь Маринку, поэтому так говоришь, — упрекнул он Сереброва.
— Ну, уж, конечно, она — ангел, она — божество, — передразнил Серебров Алексея и возмущенно отвернулся: было жалко бедного добряка Алексея, но это была брезгливая жалость сильного человека к ослабевшему и безвольному. Особенно остро он почувствовал ее, когда повалили из школы вечерники. Все они, конечно, знали, что этот чокнутый очкарь ухаживает за их девахой из одиннадцатого.
«Стыд, какой стыд!» — мучился Серебров, пиная от злости ледышку.
— Я бы не вынес такого, — признался он Алексею, но тот был непробиваем.
Наконец, выскочила эта самая Маринка, тонкошеяя, глазастая. В глазищах этих стояли радость, удивление и ожидание чего-то необыкновенного. Видно, оттого, что, как взрослую, ждал ее кавалер, который беспредельно верил в нее. А во что было верить? Вероятнее всего это была заурядная деваха, которая из-за хронической неуспеваемости попала в ШРМ. Но Серебров слегка смирился, увидев ее. Ничего не скажешь, Маринка была хороша. Носила она непривычную косу, ушедшую в бабкины предания, но у Алексея всегда было устаревшее представление о красоте. Серебров сразу догадался, что больше всего эта бутафорская коса и подкосила сентиментального его друга.
Потом он подумал, что пройдет годика четыре, и девчонка вымахает в такую неотразимую львицу, что ой-ой-ой. И придет конец спокойному житью Алексея.
Сереброву захотелось сказать об этом по-мужски прямо, но он понимал, что теперь Алексей этого ни за что не поймет, надо просто его утащить от наваждения.
— Вы знаете, Марина, — сказал Серебров, раскланиваясь, — мне очень приятно было увидеть вас. Не могли ли бы вы сегодня на вечер уступить мне вот этого недрессированного слона? — и он похлопал Алексея по глухой широкой спине.
Маринка опахнула Сереброва наивным взглядом.
— Леша, тебе надо? Иди. Я сама, я одна уйду, — заторопилась она, мгновенно обидевшись, но скрывая обиду. Алексей эту обиду так же мгновенно почувствовал.
— Нет, я тебя провожу, — сказал он, хмурясь. — Мне надо.
Такого Серебров не ожидал.
— Эх, ну, пойдемте, ребята, вместе. У меня встреча с однокашниками, — крикнул Серебров, жертвуя всем. — Я нее так редко бываю в Бугрянске.
Но Алексей был по-прежнему непробиваемо упрям и не хотел расставаться со своей Маринкой.
— Ты извини. Потом. Сегодня я не могу, — бормотал он, виновато пряча глаза.
Алексей боялся признаться Сереброву в том, что на сегодняшний вечер у него назначена необыкновенно важная встреча с Маринкиной матерью. Они скажут ей о том, что любят друг друга и что решили пожениться…
Когда Алексей, донельзя расстроенный, появился в ресторане, Серебров сразу понял, что у бедного друга что-то стряслось,
— Я поеду с тобой, я у редактора попросил командировку, — сказал убито Алексей.
Размякшие, согласные Генка Рякин, Пах-Пах и Серебров навалились на Рыжова и заставили выпить штрафной фужер водки.
— Много у тебя друзей, а вот у меня никого нет, — пожаловался Алексей.
— Я знал, что ты придешь, — проговорил, утешая его Серебров. — Ничего, все перемелется. Мы с тобой на охоту сходим. Помнишь, как в Ложкарях было хорошо?
— Я поеду, — повторил Алексей, ощущая, как обида свинцовым слоем ложится на дно души. — Может, в Карюшкино съезжу.
«Старый, я старый?» — повторял про себя Алексей и с силой закрывал от ужаса глаза.
— Ну, давай за дружбу, навсегда, — сказал Серебров, поднимая рюмку.
Им мешали говорить. За соседним столом зоотехники тянули свой наполненный глубоко запрятанным оптимизмом гимн:
Про нас поэты песен не слагают
И не снимают нас в кино.
Всегда нас только лишь ругают
За шерсть, за мясо, яйца, молоко.
Крепкий, с фигурой борца Пах-Пах, взмахивая плавно руками, старался наладить свою песню, но песня не получалась.
— Эх вы, — проговорил с пренебрежением Серебров, — не можете зоотехников забить, — и подойдя к оркестрантам, что-то сказал. Оркестр ударил «Подмосковные вечера», которые хотелось спеть Пах-Паху.
— Что и требовалось доказать! — крикнул Серебров, взмахнув тщеславно рукой.
— Я поеду с тобой, — опять клятвенно повторил Алексей.
— Это хорошо! — одобрил Серебров, понимая по жалкому лицу Алексея, что у того вовсе все не так хорошо, но расспрашивать друга не стал. Привыкший изнашивать в себе тайные огорчения, Алексей должен был их пережить вначале сам, поэтому Серебров пустился в откровения, чтоб сбить его горе.
— Ты знаешь, я стал, наверное, до мозга костей крестьянином. Мне все время снится один и тот же страшный сон, — сказал он, разрезая пополам яблоко, — весна будто бы наступила, время сева, жаворонки поют, а у нас в Ильинском земля не пахана. И так мне беспокойно от этого. Ты понимаешь?
Алексей кивал, но тревога эта отчего-то не задевала и не трогала его.
Протиснулся к ним разгоряченный танцем Рякин, шумно напустился, стыдя:
— Такие девочки, закачаешься, а вы…
Они посмотрели в зал: там в буйном стремлении отдать свою энергию веселью отплясывали сельские инженеры, зоотехники, агрономы и ветеринары, и Серебров пошел отплясывать с каким-то беззаботным веселым существом. Алексей тяжеловесно поднялся и навис над очкастой девицей с детским щекастым лицом, обиженными глазами. Девица, наверное, была несчастна. Она одиноко курила, и Алексею было понятно ее горе.