Страница 60 из 78
Серебров, хлопнув дверью, выскочил из кабинета управляющего, погнал машину к райкому партии. Его повергли в ярость равнодушие и вялость Ольгина, и Шитовым, который попался навстречу около Дома Советов, он оказался недоволен. В ярких глазах секретаря при виде Сереброва возникла выжидательная усмешка.
— Что же творится у нас? — проговорил с возмущением Серебров. — В «Победу» направляют еще три «Кировца», а я остаюсь на бобах, хотя и вы, и райисполком мне обещали златые горы, когда сватали на колхоз. Отберите у «Победы», — возмутился Серебров. Шитов пожал плечами.
— Как же я их отберу? Они куплены. Разбираться будем.
Серебров вспыхнул, обиженно глядя в глаза Шитова, проговорил:
— Но почему благодетели занимаются своей благотворительностью за счет района? — потом, понимая, что и этот разговор бесполезен, махнул рукой.
— Может, сам договоришься с Маркеловым, одну машину даст? Ты все-таки его посланец. Я ему позвоню, — пытаясь успокоить Сереброва, проговорил Шитов. Сереброва возмутило, что Виталий Михайлович так спокойно относится к этакому разбою, но сдержался, погнал машину в Ложкари.
В широком светлом кабинете Григория Федоровича было тихо. Маруся Пахомова ушла на обед. Маркелов нацепил на нос очки, которые делали его лицо необыкновенно значительным. На старых с медными уголками счетах с прищелкиванием вычислял он что-то оптимистичное. Об этом оптимистичном рассказывал по телефону районному газетчику, спрятав в огромной пятерне трубку.
Завидев гостя, Григорий Федорович поспешил закончить разговор, вышел из-за стола навстречу, пустил, чтобы заполнить паузу, беззлобный анекдотец. Сереброву хотелось узнать, разговаривал ли с Григорием Федоровичем Шитов, однако по беззаботному лицу Маркелова догадаться об этом было невозможно.
— Может, Григорий Федорович, столкуемся насчет одного «Кировца»? — пошел Серебров напролом, глядя в глаза Маркелова. Эти слова Григорий Федорович воспринял, как развеселую шутку. Улыбка на конопатом лице его стала еще шире и добродушнее. — Нет, серьезно, нам лес возить, дорогу поддерживать, — чувствуя, как предательски начинает вздрагивать голос, проговорил Серебров. — Вам возместят…
Унизительным был этот разговор!
Маркелов хитровато взглянул на Сереброва:
— Одна только сваха за чужую душу божится, а бабка надвое сказала, Гарольд Станиславович. Возместят или нет. У меня тоже не без дела трак-тора-то будут. Все-таки пятую часть районного молока даем.
Маркелова разжалобить было непросто.
— Вам ведь Виталий Михайлович звонил насчет одного «Кировца», — не то спросил, не то утвердительно сказал Серебров, разглядывая свои пальцы. Потом вскинул взгляд на Маркелова и наткнулся на холодную усмешку.
— Ну и что, что звонил, напугал Настю большой снастью, — скучающе проговорил Григорий Федорович, поигрывая чечевицами счетов. — Я ему сказал то же самое. Я для района делаю план и поднимаю моральный дух райкома. Кто дает, тому и помощь.
Камешки сыпались в серебровский огород. У него заиграли на скулах розовые желваки: наивный он человек, надумал уговорить Григория Федоровича, — а тот расчетливо, с наслаждением знай чистит его по щекам.
— Я вот сам-то с соломенных крыш начинал, а не плакался, не жаловался, к соседям с протянутой рукой не ходил, гордость имел, — поучающе проговорил Маркелов. От этих слов бледность покрыла лицо Сереброва. «Зачем он издевается?» — беспомощно пронеслось в голове, а потом опять вскипел гнев, и он, вставая, вежливо спросил Григория Федоровича, не помнит ли тот, как раньше называли в деревне мужиков, которые прибирали к рукам покосы, пахотные земли и скотину, за счет бедности других наживались?
— Ну-ну! — с угрозой проговорил Маркелов, тоже вставая. Такого он даже от Сереброва не ожидал, но сдержался, хохотнул почти добродушно:
— Наивный ты человек, Гарольд Станиславович. Закон хозяйствования в чем заключается? Средства вкладывать туда, где есть отдача.
Серебров уже не мог себя сдержать. Понимая, что все разговоры напрасны, что не даст ему Маркелов трактор, запахнул пальто и поправил бывшего своего кумира:
— Не по отдаче вы получили, а по подачке, у других изо рта вырвали, загребастые мужики — мироеды этим отличались.
Благодушие слетело с широкого лица Маркелова, глаза стали колючими и злыми.
— Страшные ты слова говоришь, Гарольд Станиславович, да только знай, что волк собаки не боится, а вот лишнего звягу не любит.
Разговор стал походить на перепалку, но Серебров уже не хотел смягчать свои слова.
— А ведь хорошая собака, Григорий Федорович, старого волка берет, — сказал он как бы для уточнения. От лица Маркелова отлила кровь, на носу и щеках обозначились оспины. Видно, обдумывал Маркелов, как позанозистее уесть Сереброва, наконец, пришли эти внешне мягкие, но содержащие угрозу слова:
— Мой тебе совет, Гарольд Станиславович, — сказал он, покручивая за дужку очки, — вертись сам. Я верчусь, тебе не мешаю, и ты вертись. А если приспичит, так не на басах разговор-то заводи, а с добрых слов или с бутылкой заходи, заходи, я добру тебя научу.
Теперь оба они стояли друг против друга: огромный несокрушимый Маркелов и тонкий, складный Гарольд Серебров, казавшийся хрупким в сравнении с председателем «Победы».
— А я так вертеться не хочу, — со злостью глядя на Маркелова, проговорил Серебров. — Мне честно многое причитается.
— Ну, ну, — с сомнением проговорил Маркелов. — Хорошо, что не унываешь. И не унывай, во всяком разе с земного шара не сбросят.
Эти слова полоснули Сереброва, но он не ответил на них. Он ухмыльнулся: ох, мол, стареют твои шутки, Григорий Федорович.
Чтоб сбить злость и успокоиться, Серебров по дороге в Ильинское свернул на просеку лесного квартала и по неглубокому первому снегу проехал туда, где выделил его колхозу лесхоз делянку для рубки. На просеке было тихо. Припорошенные первой вьюгой елки уже смотрелись по-зимнему, и о многом рассказывали первые следы: размашистой стежкой пробежал волк, одинаковыми листочками лесной кислицы нарисовал свой путь к березнику заяц-беляк, накрошила под елью шелухи от шишек белка. Сереброва умилили и эти следы, и нетронутая белизна снегов, горностаевая роскошь инея, но он вновь пришел в неистовство, когда с обидой понял, что не добротный строевой лес, а березовый карандашник определен его колхозу. Померкла лесная красота. С громом захлопнув дверцу машины, выбрался он из леса.
В конторе, не раздеваясь, начал трезвонить Никифору Ильичу Суровцеву.
— Так разве лес теперь! Все ведь вырублено, — вздыхал и плакался Никифор Ильич по телефону.
— Я ваши фокусы знаю, — резал Серебров, не желая вникать в оправдания Суровцева. — Если не перемените делянку, пойду к прокурору, напишу в управление лесного хозяйства, всех подниму.
— Сразу и к прокурору, сразу и… — бормотал трусливый Никифор Ильич. — Проверю я, проверю.
Наверное, жизнь продолжала идти своим неспешным порядком, а Сереброву казалось, что она летит на высокой рибкованной скорости. Те, кто стопорил и гасил эту скорость, вызывали у него злобу. Вечером, не считаясь с самолюбием молоденькой агрономши Агнии Абрамовны, ругал ее Серебров за то, что не позаботилась она освободить для нитрофоски склад и пришлось с таким трудом вывезенные удобрения ссыпать прямо в снег. В глубине души ему было жалко эту растерянную, наивную девицу в дешевом рябеньком пальтеце, испуганно теребившую заштопанные рукавички. Она все еще не могла выбраться из ученичества, а он, стуча ребром ладони по столу, безжалостно резал:
— Чтоб завтра удобрения были под крышей!
— Я заявление подам, — откликалась агрономша, вытирая голубой детской рукавичкой глаза.
— Пока не подали, выполняйте. Вы хоть что-нибудь сделайте, а то ведь я напишу, что вы увольняетесь за бездеятельность, — пригрозил он.
Серебров знал одно, что эта испуганная девочка в сравнении с Федором Прокловичем — слепой котенок, а он должен требовать от нее то, что делает Крахмалев.