Страница 61 из 78
— Возьмите почвенную карту, съездите в «Победу» к Федору Прокловичу, расспросите все толком, а то ведь вы даже не знаете, где и что будете размещать, — жестоко поучал он юную агрономшу. Агния Абрамовна, обиженно швыркая носом, прикрыла фанерную легкую дверь.
— А потом поедете в зональный институт за семенами! — кричал вдогонку Серебров. — Спокойной жизни не будет! Я куплю вам сапоги и о работе буду судить по каблукам. Пять центнеров урожай, так надо бегать по полям и землей заниматься, чтоб хоть семь-то получить.
В глубине души он понимал, что не прав, что ругает агрономшу не за ее промашки, а за давние Пантины грехи, но что сделаешь, если и ему самому приходится теперь расплачиваться за чужое головотяпство.
Заглянул Виталий Михайлович Шитов. После поездки по участкам колхоза «Труд», когда сидели в конторе, неожиданно спросил Сереброва:
— Ты знаешь, какие положительные качества были у Ефима Фомича?
— На работу раньше всех приходил, — съязвил Серебров, поламывая пальцы.
— Нет, ты брось это. Он чем был хорош: не оскорблял никого.
— И вы хотите, чтобы я лебезил перед всеми, как Пантя? В Ильинском люди махнули рукой сами на себя, контора зачуханная, на участках школ нет, себестоимость молока такая, что его дешевле на землю доить, чем вывозить. Мне денег не дают, материалы задерживают, а я что должен говорить: спасибо, мне не к спеху, я подожду? В грязи живем, без дороги, — потерпим. А я терпеть не хочу. Я опаздываю! Мне трактора нужны, удобрения, дорога. Если не построим дорогу, через-два года она будет не нужна, люди уедут. Вот я и ругаюсь. Я тороплюсь. — Серебров обиженно отвернулся к окну. Не понятен был ему душеспасительный разговор о Панте Команди-рове.
— Но слушай, — пересаживаясь ближе к Сереброву, проговорил Шитов. — Может случиться так, что ты много построишь: школу, контору, Дом культуры, газ проведешь, а добрым словом все равно тебя вспоминать не будут.
Серебров гмыкнул, вскочил с места, выхватил сигарету из пачки. Шарадами занялся Виталий Михайлович.
— А я не собираюсь уходить, пока обо мне не изменят мнение, — задиристо крикнул он, закуривая.
— Что ж, похвально. Но ведь с помощью грубости долго не усидишь. Тебе, наверное, кажется, что грубость, резкость, задиристость — это признак силы? А ведь грубость никогда силой не была, хотя говорят, что сила ломит. Грубость, Гарольд Станиславович, — это слабость, отчаяние. Понимаешь? Что ты демонстрируешь, когда кричишь, мечешься? Да, слабость. Толку-то мало!
— Вот ты на Павлина Звездочетова обижаешься за то, что он и тебя, как Командирова, не признает. Прав он. Для людей делаешь, средства в работе применяй людские.
— Значит, я не гожусь? — с обидой спросил Серебров, стряхивая пепел в пол-литровую банку, уже наполненную окурками.
— Я этого не сказал, — уклонился Шитов. — Сам думай.
Серебров был убежден, что неутомимость, твердость и настырность помогут ему преодолеть равнодушие людей, построить контору, Дом культуры, добиться сносных урожаев, сделать все, что не сумели сделать до него, а теперь вот Шитов, которому летом нравились его энергия и пробойность, вдруг говорит, что все это не годится.
Шитов уехал. Его слова укором засели в памяти, но злость и обида не проходили.
Наверное, они и толкнули его, по мнению людей дальновидных, на необдуманный, рискованный поступок: он решился сказать о всех своих бедах и обидах на районном активе, на который приехал сам первый секретарь обкома партии Кирилл Евсеевич Клестов.
В Крутенском Доме Советов в этот день с утра было торжественно и празднично. Съезжались принаряженные председатели колхозов, директора школ, микроскопических крутенских промышленных предприятий: маслозавода и промкомбината.
Свой человек — Маркелов в фойе дружески хлопал Огородова по могучей спине. Тот хохотал, показывая широкие бобровые зубы. Веселясь, Маркелов нет-нет да косил глазом на стоящего в отдалении высокого, сухощавого первого секретаря Бугрянско-го обкома партии Кирилла Евсеевича Клестова. Эх, что бы не дал он, чтоб вольно и равноправно стоять рядом с таким уважаемым человеком.
— Подойди к нему, — подтолкнул Григория Федоровича Огородов. — Нынче ты вон как дал!
— Подальше от царей, голова целей, — откликнулся Маркелов.
Клестов был популярен в районах. Грубоватый, но доступный, председателей колхозов и директоров совхозов в обиду не давал. Между собой они называли его просто Кирилл. Почти каждый припоминал шуточку или бывальщину, которой встретил его или проводил Клестов. На разносы его не обижались. Маркелова однажды Клестов в пух и прах разругал за бездействующие «авээмы», но потом, когда колхоз вышел по урожаю зерна в десяток лучших по области, ободряюще намекнул:
— Если пятилетку закончишь так, не исключена возможность, что станет тесно на лацканах твоего пиджака.
Обещание это радовало Григория Федоровича. И нынче есть за что его хвалить. Ох, как мечтал он о признании. Как легко стало бы ему. Зарубцевались бы ссадины на униженной обидами душе.
Закинув руки за спину, стоял Кирилл Евсеевич с Шитовым, улыбался. Но Шитова он недолюбливал и опасался. Представлялся ему этот секретарь очень уж прямолинейным и негибким да еще обидчивым. Помнил, как тот из-за диссертации полез на рожон. Нынче слушали Крутенский райком партии за низкую товарность молока, так этот Шитов вместо того, чтобы признать критику, начал толковать о том, что в районе плохие дороги. Перспективно, мол, вопросы надо решать, а с молоком у самого провал.
Тогда Кирилл Евсеевич не сдержался. Разговор пошел на басах.
— Кто тебе мешает вопросы перспективно решать? Решай, дорогу строй, но план-то по молоку и мясу, кровь из носу, а сделай. Люди теперь молоко есть хотят, а не через пять-десять лет.
Выговор Схватил Шитов, но чувствуется, остался при своем мнении об этой самой перспективе, дорогах. Будут дороги, будет молоко. Д когда дороги будут? С людьми надо больше работать. И теперь вот, стоя рядом, что-то толковал Шитов о том, что зерноуборочные комбайны не подходят для севера. А потом такое завернул, что Кирилла Евсеевича возмутило и вывело из состояния приятной уравновешенности. Область вот уже года четыре бьется за получение двух миллионов тонн зерна, а этот Шитов толкует: зачем-де, нам, северянам, производить зерно в чистом виде, если оно фуражом идет на корм. Лучше ведь прямо с соломой пускать его на монокорм. Тогда не надо будет жать, зерно сушить, молоть его, увлажнять, да с соломой еще столько процедур, чтоб опять их соединять воедино.
— Демагогия, — обрезал Клестов Шитова, но тот не успокаивался:
— Но ведь с нас молоко и мясо требуется. Значит, корм должен быть очень дешевым, чтобы…
— Ну, знаешь, — возмутился Клестов, — хлеб давать — тоже наша задача.
— Ну а зачем лишнюю работу делать? Зачем?
Такие речи теперь понимал Кирилл Евсеевич, как желание свалить свою вину на обстоятельства. Нет, уж, отговоркам он не верит.
— Знаешь, плохому танцору всегда что-то мешает, — оборвал Клестов Шитова. — Не нам это решать, — и найдя глазами Маркелова, поманил его к себе.
Маркелов сначала не понял, его ли зовет Клестов. Оглянулся, но, убедившись, что его, заволновался и скованно, стараясь не хромать, а от этого хромая еще сильнее, приблизился к Кириллу Евсеевичу, склонил голову.
— Молодец, — похвалил его Клестов, пожимая руку. — Я слышал, ты по восемнадцать на круг взял? Для такого сухого лета это вровень с тридцатью.
У Маркелова шипучей волной поднялась в груди радость. Знает! Была у него готова фраза для ответа.
— Да наши земли могут давать не меньше, чем кубанские, — проговорил, пунцовея, Маркелов.
— Молодец, — опять похвалил Клестов. — А вот кой у кого ссылки то на лишнюю работу, то на плохие дороги, то на технику, — и взглянул на Шитова.
Догадываясь, на кого намекает секретарь обкома партии, Григорий Федорович сделал вид, что не понял этого.
— А мы сами дороги прокладываем. Гравий нашли, — скромненько сказал он.