Страница 55 из 78
Много разговоров происходило на высоких ступенях старой лавки. Здесь в свое время лили слезы бабы, когда, поддерживая известную инициативу, Огородов насильно скупил всех личных коров. Трясли десятками женщины и плакали, не представляя свою жизнь без буренки-кормилицы. Теперь-то многие из них обходились без коров, иные считали даже, что без коровы им стало легче: сено не коси, в ночь-полночь не бегай в хлев справиться, не отелилась ли. Правда, и на селе теперь молоко было с поиском, но уж это разговор иной.
Тут же, у лавки, мрачно вспомнили мужички «королеву полей» — кукурузу, и Павлин Звездочетов шутил:
— Высокая «королева» росла, в уши упиралась, когда на голову я вставал.
Если случалась рядом жена Звездочетова Глаха, хрупкая, как девочка, застенчивая женщина, то усовещала его:
— Не кругло, Пава, говоришь, не кругло.
— А чо не кругло-то, мать честная. Вот гостей развелось. Толпами враги ведь едут, а работать некому.
— Ой, не кругло, не кругло, чо люди скажут, — вздыхала Глаха.
Но «кругло» Звездочетов выражаться не умел, потому что вспоминали на лестнице мужики про трудные времена, про войну. Старушки благодарно толковали о том, что «теперь, слава богу, хлебушка сколь хоцца и государство пензию вырешает, а в войну-то от травы сколь бедного народу перемерло».
Седой, сухощавый конюх Герман Леонтьевич Соломин, которого все звали Леонтьич, вспоминал здесь о партизанских скитаниях по горам Словакии. С той поры осталась у него в памяти песня, которую он пробовал затянуть, когда бывал выпивши.
С трудом добирался сюда на буксующей коляске безногий чеботарь Севолод Коркин. Леонтьич и Севолод для Ильинского были люди незаменимые, так как представляли собой самодеятельную сферу обслуживания. Севолод подшивал валенки, делал набойки к ботинкам и сапогам. На подоконнике его дома стояли пузырьки с резиновым клеем, низко над лавкой висели мотки дратвы, а в углу лежали даже деревянные колодки. Кто не хотел сразу выбрасывать поношенные обутки, шли к Севолоду.
Бледнолицый, с нервными губами, Севолод, поругиваясь и качая неодобрительно головой, обследовал цепкими пальцами обутки, потом, опираясь на деревянные щетки, катился на роликовой тележке в куть, где стояла плетюха с кожаной обрезью и старой обувью. Там он находил товар для латок и набоек.
— Дай бог тебе здоровья, — говорили доярки, оглядывая ловко приклеенную латку на резиновом сапоге. — Кабы не ты, дак как нам?
Конюх Леонтьич преданно любил лошадей, заботился об их прокорме. Самую любимую его лошадь — карюю, норовистую, чувствующую только волю конюха кобылку' звали Мушка. На ней Леонтьич доставлял молоко с фермы на сепараторный пункт. Если просили, привозил дрова пенсионерам, а в распутицу подъезжал на ней верхом к магазину.
— Руфина Игнатьевна, хлеб привезла? — прямо из седла через окно спрашивал он Руфу.
— Ну, — коротко отвечала та.
— Белой-то есть ли?
— Ну.
Тяжелым временем для Леонтьича была весна, когда начиналась вспашка одвориц. К концу дня, наработавшись и напринимавшись благодарных косушек, лежал он около прясла под задними ногами Мушки и пробовал петь словацкую песню. Мушка, не трогаясь с места, терпеливо ждала, когда пропоется и проспится хозяин.
Посадив Танюшку на плечи, шел к магазину и Серебров. Танюшка шлепала его по голове мягкими ладошками, ему было приятно это, мила была драгоценная ноша.
На лестнице сидели чеботарь Коркин и конюх Леонтьич, ожидая доброго собеседника. Сереброву жалко было ильинских мужичков. Излом да вывих, а ведь незаменимые люди. Дружелюбно поздоровавшись, Севолод Коркин уже который раз объяснил Сереброву летние пожары тем, что в газетах были статьи «Пусть горит земля под ногами пьяниц». Она загорелась. Серебров из вежливости рассмеялся, а Леонтьич, простая душа, закрутил седой головой от удивления хитроумностью нынешних людей.
С дальнего конца села раздался голос третьего незаменимого в Ильинском человека — Звездочетова.
— Где этот бог? Почто он забыл про Ильинско? — орал Павлин, бредя по развороченной тракторами улице.
— Чо те бог, сам не будь плох, — оживился безногий чеботарь Севолод Коркин, предчувствуя хороший разговор, и кашлянул в кулак.
— Да пусть бы камень большой сбросил на Ильинско, а то ведь вовсе в грязи потонули, — опять прокричал Звездочетов, слабо пожимая шершавой, как терка, пятерней руку Сереброва.
Был Павлин и комбайнером, и трактористом, в свободные часы, вскинув на плечо бензопилу «Дружба», ходил кроить по селу кряжи.
А вот нынче пострадал из-за своей неосторожности. Случилась незадача: валом картофельного комбайна захватило у него полу телогрейки. Того гляди пойдет самого трепать. А выключить мотор некому. Павлин уперся ручищами в станины. Адская сила у машины— тянет, но и он не слаб. Потом обливался, а держался, хотя казалось, вот-вот откажут руки. Когда, все с него содрав, отпустил его мотор, Павлин сел на груду картошки и не смог достать папиросу, как тряпичные, обвисли руки. И теперь не прошла в них эта слабость.
Глаха, жена Звездочетова, не успевала справляться с домашней стиркой из-за работы на ферме. Павлин не мог теперь обстирнуть детское бельишко. Каждый раз перед баней заходил в лавку и будил словно впавшую от холода в спячку продавщицу Руфу.
— Есть комплекты, дорогуша?
— Ну, — говорила та, очнувшись. — Шесть?
— Шесть, — подтверждал Звездочетов. Руфа знала, что за комплекты нужны, и завертывала в бумагу майки и трусишки.
— Садись-ко, крестник, ближе к пролетарьяту, — звал Звездочетов Сереброва на лестницу. Так называл он Сереброва из-за того, что тот в давние студенческие годы работал с Верой у него на комбайне. Считал Павлин, что от него зависело их знакомство.
Выбравшийся из магазина безногий чеботарь Севолод Коркин, спрятав мятую сдачу за отвороты шапки, присоединялся к сидящим, а когда был навеселе, начинал невыносимый разговор.
— Дак вы уж, ребята, уважьте меня. Умру, дак полномерной гроб сделайте, чтоб как с ногам, — просил Севолод. Обижало его то, что он калека, и не хотелось калекой выглядеть после смерти.
— Да живи, Севолод, не шибко торопись туда, — успокаивал добродушный вислоносый Леонтьич.
— Не-е, если дак, — повторял Севолод, слезливо морща небритое лицо.
Слова его были обращены к Звездочетову, потому что никто иной, как Павлин Звездочетов, подцепив по печальному поводу к трактору сани, устраивал катафалк. По изорванной дороге он уже свозил на глухо заросшее елками кладбище немало своих односельчан. И вот Коркин обращался к нему «в случае чего, дак».
— Не болтай, Севолод, мать твою, — выходя из себя, обрывал Павлин Коркина. — Мы что, фашисты какие, — и загибал сложный, не круглый оборот речи. Севолод примолкал, мигая голыми веками.
Шел на ступеньках разговор о том, что сорвалась из Ильинского доярка Парася Соломенникова и вряд ли удастся найти замену, потому что больше уж вовсе нет женщин помоложе. Наверное, — опять группу придется делить между доярками. Звездочетов, не удержавшись, снова загнул оборот речи, потому что его Глахе вместо облегчения прибавлялись тяготы.
Еще толковали мужики про то, что сбывается злая шутка. Огородова, хотевшего закрыть Ильинское, а поля засадить лесом, чтоб разводить волков. Теперь вовсе обнахалились серые, налетели вчера на жеребенка, так Леонтьич еле его отбил.
Этот разговор напоминал Сереброву вновь о том, что не успел он нынче попасть на озера-восьмеры за чернетью, так хоть надо сходить за боровой дичью. Облиняла осень, сквозил в изреженных лесах ветер, попахивало зазимком, а он не сделал ни одного выстрела, и тоскует сеттер-лаверак.
«Схожу, обязательно схожу», — решил Серебров в канун заветного отгульного дня и с вечера приготовил в чулане ружье, патронташ, белесую штормовку. Ни свет ни заря, тихонько свистнув Валета, спрыгнул он с крыльца на гулкую стылую землю. Собака обрадованно заскулила, запрыгала, стараясь лизнуть его в лицо.
— Ну, ну, Валет, не дури! — прикрикнул Серебров, скрывая строгостью свою радость, и они двинулись напрямик к лесу. В лужицах и копытных следах белел хрупкий, как сочешок, лед. Тропинки оглушительно шелестели мерзлым, затверделым, будто жесть, листом. Стерня на поле, прихваченном инеем, стеклянно потренькивала под ногами. Шорох листьев, хруст стерни заглушали остальные тихие звуки утра, и Серебров остановился, поправил ружье, отпустил с поводка Валета, вдохнул морозный, перехватывающий горло, как родниковая вода, воздух. Сеттер восторженными кругами помчался, все шире и шире обегая хозяина. Вот уже своими кругами захватил он серебристую от инея озимь.