Страница 53 из 78
Утром, ни свет ни заря, он бежал к дому Мариши. По звуку, казалось ему, необыкновенных, звончатых каблучков он издалека угадывал ее шаги и весь наполнялся радостью. Сердце, до этого ударявшее с размеренностью метронома, вдруг срывалось на суматошный поездной стук или начинало бухать гулко, как многопудовый колокол.
Алексей стал называть ее не Маришей, не Мариной, а Маринкой. Ему показалось, что только это имя и подходит ей.
Проводив Маринку утром до здания почтамта, вечером Алексей вставал на свой добровольный пост около школы рабочей молодежи.
Он, наверное, выглядел патриархально со своим ежедневным торчанием на троллейбусной остановке, но иначе не мог. И он ничуть не тяготился этим. Терпеливо измеряя шагами тротуар, он замечал много любопытного. Вот подкатил полупустой троллейбус. Видно каждого из тех, кто едет, и молено за какие-то мгновения придумать эпизод из жизни любого пассажира. Вот вышел чернобородый мужчина в легкой шапочке с этюдником на лямке. Наверное, это художник. У него замысел написать весенний лес. Провезла из кулинарии тележку бывшая пивница, а теперь продавщица рыбных пирогов и ватрушек, бывшая карюшкинская жительница Анфиса. Еще не добравшись до обычного места, весело и визгливо прокричала:
— Кому горячие пироги — кипяток!
Ее судьба Алексею казалась тоже досконально известной: Анфиса поит и кормит вовсе потерявшего свой дар разжалованного регулировщика Шумайлова. Тот слоняется по улицам в потертом грязном пиджаке, неопрятный, с сизым лицом. То и дело он пропивает Анфисину тележку, и Анфиса в порыве гнева выгоняет его, а потом, сжалившись, опять принимает к себе.
Алексею казалось, что он умеет понимать сложности жизни, и это льстило ему.
Наконец, он улавливал еле слышный за двойными рамами школьный звонок, нарастающий гам и вставал у калитки, с показным равнодушием пропускал школьников, будто пересчитывал их. Они косились на него. Девчонки хихикали. Наконец, появлялась Маринка. Алексей подхватывал ее дерматиновый портфельчик и шел, умиленный, растроганно слушая ее щебетание о давно забытых теоремах и формулах.
Когда Маринка работала в вечернюю смену, место дежурства менялось. Алексей слонялся около почтамта. В ночные часы почтамт, серая громада с квадратными, широко открывающими все тайности окнами, казался ему единственным обитаемым зданием. В окнах была видна кропотливая почтовая жизнь: телефонистки с наушниками около своих, похожих на соты абонентских щитов, уткнувшиеся в аппараты телеграфистки в комнатах с звукопоглощающими стенами. Казалось, что вместе с пульсирующим заревом рекламы из этого почтового улья в черное небо вырываются нити телефонных разговоров, выстреливаются автоматные очереди срочных телеграмм. Алексей наивно опасался, чтоб они не перепутались в аспидной черноте эфира. Иногда ему казалось, что, если как следует прислушаться, он уловит Маринкин голос, соединяющий Бугрянск с районами.
В такие минуты ожидания он покаянно укорял себя в том, что уже много пожил и его душа, наверное, почернела от грехов и злодеяний. Он вздыхал о Валечке Зыбиной, любил Линочку, Ариадна Горева чуть не женила его на себе. Обо всех этих своих увлечениях он должен исповедоваться перед Маринкой, чтоб между ними было все чисто и ясно.
Необыкновенно значительный от ощущения важности такого разговора, он выдавил из себя кургузые слова о том, что уж человек в годах и ясно, что ему встречались кое-какие красивые, а может, и не очень красивые девушки.
Маринка ослепила его недоуменным взглядом и вовсе сделала трудной его речь.
— Ну что ты, не надо, ведь это было давно, — с облегчающим душу всепрощением сказала она.
Ему показались необычайно умными эти слова. Правильно! Как раз не надо вспоминать, не надо нагребать вал из прошлого. Как раз не надо. Ах, какая она умница!
А она сбивчиво выложила свои страхи.
— Зачем ты в меня влюбился-то? — в отчаянии прошептала она. — Ты меня разлюбишь, когда узнаешь, какая я глупая. Я такая дура. У меня двойка по алгебре, — и всхлипнула.
Это отчаяние умилило его. Какую возвышенную и благородную речь закатил он о том, что Маринка вовсе не глупая, а еще маленькая и наивная, она вырастет и будет очень умной. А двойка не страшна. Он беспредельно верил в нее, был убежден, что человек с такими глазами не может быть злым, недалеким, скупым, неблагородным. Никто еще ни разу в жизни не верил в нее так, как он.
Алексей был убежден, что Маринка пошла работать для того, чтобы помочь семье. На кого надеяться? Ведь брат Анатолий, его Алексей по-прежнему называл про себя Кузей, вместе с Санькой где-то мыкается по северу в поисках баснословных рублей. Может, это было и не совсем так, но Алексея никто и никогда не переубедил бы. Он был убежден: Маринка жертвовала собой.
В представлении Алексея Кузя был хам, нахал, бессмысленно жестокий человек. Он помнил, как тот, не уступая дороги, ходил по поселку в модном своем кожухе с порванным рукавом. Ботинки на высоких каблуках давно не чищены. Его боялись, боялись злого языка, ненавидящего взгляда, того, что он сидел в тюрьме и говорил, что вновь сесть не боится.
А Маринка Кузю жалела. Она говорила, что Толик несчастный. Ему очень не повезло. Он ухаживал за красивой парикмахершей Люсей, водил ее по ресторанам, дарил кольца. И она любила его. Но она в Доме культуры четыре раза потанцевала с одним лейтенантом-отпускником. Толик рассердился и ударил ее по щеке. Люся назло Толику вышла замуж за того лейтенанта и поехала с ним за границу, где тот служил. А лейтенанта этого она не любила.
Толик опомнился, пересаживаясь с поезда на поезд, до самой границы гнался за ними, но не догнал. А теперь у Толика жена Каля, совсем некрасивая, но добрая. Она письма пишет. Толик работает на экскаваторе, а Саня электросварщиком. Саня устает. Ведь там морозы. И он еще руки у костра обжег.
Алексей был убежден, что каждого человека можно сделать добрым и умным, если привить у него любовь к чтению и к живописи.
И он водил Маринку в художественный музей. Ему хотелось, чтобы она, глядя на босого нищего, сидящего прямо на снегу, так же, как Алексей, восхищалась умом и дарованием художника. Она прижималась к его плечу и всполошенно шептала:
— Ой, Леша, я такая глупая, я ничего не понимаю. Мне его жалко. Ему ведь холодно.
— Ну, ну, правильно, — поощрял Алексей Маринкину попытку понять суриковский этюд.
Алексей приносил для Маринки свои драгоценные книги и говорил о том, — что надо читать именно эти, тогда неоглядный мир откроется перед ней. Маринка послушно кивала головой.
Им мало оказалось утренних и вечерних провожаний, они выгадывали минуты во время обеденного перерыва, чтобы побродить около почты по крутой захолустной улочке. Алексею нравился деревянный старый дом с башенками, шпилями, резьбой. Иногда оттуда наплывали торжественные, праздничные звуки рояля. Пианист разливал целое половодье возвышающих, уносящих куда-то звуков.
— Я всю жизнь мечтала научиться играть, — вздыхала Маринка. — Мне даже снилось, будто пальцы стали музыкальные и летают, летают над клавишами, и я сама играю.
И Маринка показала, как летали ее пальцы.
Алексей ужаснулся: разве можно зарывать свой талант? У Маринки такой голос и слух, ей надо идти после школы в музыкальное училище. Может, она прирожденная пианистка. И почему он не догадался, что у нее такой дар?!
На другой день Алексей притащил Маринке самоучитель игры на фортепьяно, а для того чтобы ей было на чем тренировать свои пальцы, он склеил картонную клавиатуру почти в натуральную рояльную величину. Он знал, что пианисты должны каждый день тренировать свои пальцы.
— Вот, — сказал он скромно, но весомо, словно это был настоящий инструмент.
Маринка взяла эту клавиатуру, доверчиво считая, что Алексей все делает правильно и все знает наперед.
Проснувшись среди ночи, Алексей вдруг похолодел от страха: ведь это издевательство, это кощунство — выдавать бесчувственную картонную клавиатуру за настоящее пианино! Ему представилось, как Маринка водит пальцами по жалкой беззвучной клавиатуре и плачет. И слезы гулко падают на картон. Алексею стало страшно и стыдно. Чтоб загладить свою вину, он позвонил в детскую Музыкальную школу и стал надоедливо расспрашивать, в каком возрасте туда принимают детей, нет ли вечернего отделения или кружка для взрослых. Терпеливая сердобольная женщина из музыкальной школы сказала, что можно брать уроки игры на фортепьяно у частных учителей. Объявлений на столбах полно. Алексей дотошно перечитал всю самодеятельную рекламу, расклеенную на заборах и столбах. Там извещалось о продаже домов и полудомов, коз, баянов, шкафов, иной движимости и недвижимости. Какой-то чудак продавал даже хомячка. И вот (о, счастье!) неведомая Генриетта Тихоновна Сысуева объявляла, что дает желающим уроки игры на фортепьяно.