Страница 52 из 78
Алексей, очертя голову, кинулся в веселую игру.
— Вы живете вон в том доме, и у вас есть дедушка, вы учитесь в культпросветучилище или работаете пионервожатой, — тоном не то заядлого ухаживателя, не то телепата, уверенного, что только так и должно все быть, выпалил он.
— Ой, что вы, у меня дедушки нет, — откликнулась она. — Я учусь в вечерней школе. Сегодня сочинение по Некрасову, — и она вздохнула. — Мне ни за что не написать.
Алексей слегка разочаровался, что его красивая догадка не оправдалась, но ему захотелось успокоить певунью, он начал доказывать, как легко написать сочинение о лирике Некрасова.
— Ой, как вы много знаете! — восторгалась она. И эта похвала, этот восхищенный взгляд подмывали его говорить еще больше и красивее. Он размахивал руками, кепка сбилась на затылок.
Вдруг девушка притронулась к его рукаву.
— Это вас.
Алексей обернулся. Издали ему кричала какая-то женщина, размахивая газетой. Алексей побежал тяжелым, неспортивным шагом. Оказалось, он выронил газету. Сердито схватив у женщины потерю, он устремился обратно на угол улиц, где оставил девушку, но ее там не оказалось. Он посмотрел на часы. Пять минут девятого. Конечно, она не захотела опаздывать на работу. Это у него еще час свободного времени. И почему не пришло ему в голову узнать ее имя?
Певунья опять исчезла, и больше он ее не встречал, хотя ходил той же дорогой. Где ее отыскать? Положение у него было посложнее, чем у того принца, который искал Золушку по хрустальному башмачку. Правда, он знал, что девушка учится в вечерней школе и что у нее длинная коса. Не так уж мало. Наступая на собственное самолюбие, обзвонил школы, говоря, что готовит статью о прическах и ему хотелось бы знать мнение тех, которые верны старомодной косе. В трех школах оказались ученицы с косами. И надо же, в самой первой, когда он стоял у калитки, ожидая звонка с уроков, выскочила его Русая Коса, хрупенькая, с тонкой шеей, в белом платье в горошек, Неземное создание! В глазищах ее — радость, удивление и ожидание чего-то необыкновенного. И еще промелькивал в них мечтательный блеск. Увидев ее, Алексей остолбенел. Да она ли это? Вроде никогда не встречал он наяву такой красоты. Вовсе губительны стали для него и ее взгляд, и улыбка, и эта коса.
— Ах, это вы, — сказала она. — А за сочинение я четверку получила. Это вы помогли.
— Ваши папа и мама не будут ругать меня, если я, такой старый, провожу вас? — произнес он заготовленную фразу.
— А я вас давно знаю, — вдруг выпалила она. — Вы моего брата Саню учили. Вас Алексеем Егоровичем зовут. И мама вас знает.
И Алексей, цепенея, вдруг понял, откуда эта легкая смуглота, откуда знакомый разлет бровей, широко распахнутые глаза. Кузьмины похожи друг на друга. Унаследовали от матери. И еще он понял, что надо ему, пока не поздно, потихоньку пятясь, бежать от большеглазой этой красы.
Оттого, что исчезла вся таинственность знакомства и осталась только стыдная эта растерянность, Алексей увял. Не такой вариант судьбы Русой Косы был заготовлен у него и на этот раз.
Они шли вдоль вечерней улицы, и полутьма ее была кстати: прохожие не видели, каким красным было лицо очкастого кудлатого увальня, спотыкливым шагом бредущего рядом с беззаботной девчушкой в веселом платье. Увалень ударом указательного пальца то и дело подталкивал на переносице очки и откашливался, ощущая, какой он малоинтересный, потрепанный жизнью человек.
Это отражалось и во взглядах прохожих. Они равнодушно, не задерживаясь, скользили по его заурядному лицу. Зато глаза их загорались любопытством, когда вдруг обнаруживали радостное личико Мариши. В глазах мелькали удивление и интерес. А Мариша, видно, еще не понимала превосходства расцветающей молодости, она не замечала ни зависти, вспыхивающей в глазах начинающих блекнуть дев, ни немого интереса, возникающего в глазах матерых форсистых ухаживателей, ни доброго любования пожилых, успокоенных годами, ставших незаметными старушек и старичков.
— Ой, завтра у нас концерт, я так боюсь, — вздохнула Мариша.
Это была ниточка, брошенная Алексею. Он предался воспоминаниям, он живописал, как увидел Маришу впервые в театре, как тревожился за нее, боясь, что не хватит у нее голоса, как готов был разметать ненавистное жюри и не жалел ладоней, чтоб подбодрить ее. Мариша смотрела на него с благодарным удивлением, и это еще больше распаляло его красноречие. Он говорил усмешливо насчет себя и возвышенно, чуть ли не ритмической прозой о ней, о том, как терзался, не в силах найти Русую Косу, и даже обзванивал «шэрээмы».
В наивном взгляде Мариши отражалось немое восхищение таким неожиданным желанием отыскать ее. Ей, наверное, ни разу не приходилось сталкиваться с любителями говорить так возвышенно. Алексей не жалел слов. Он исчезнет, и пусть эта милая Мариша будет всегда думать о нем хорошо. Сладкое, но горестное это ощущение, возникшее от благородного самоотречения, добавило его речи пылкости.
Из палисадников пахло сиренью, какой-то дуралей нес по улице орущий магнитофон. Алексею казалось, что все это в последний раз. Назавтра вовсе иначе он будет воспринимать мир.
Где-то на четвертом этаже в окне то гас, то вновь нажигался свет. Маришина мать Дарья Семеновна беспокоилась о своей дочери и высматривала ее. Рыжов не хотел понимать эту тревогу. Ведь последний раз. Он то с грустью молчал, глядя на Маришу, то вдруг подхватывал провисающую нить разговора и начинал рассказывать легенду о звездах, о Горгоне и Персее. И даже хотел найти эти звезды в темном, совсем не звездном небе. Да, он не погнушался мифами для детей, чтобы понравиться Марише. И добился своего — в ее глазах вспыхнуло восхищение.
Потом растроганный, бесшабашный, он долго стоял на тротуаре и смотрел на четвертый этаж, где должен был трижды вспыхнуть свет. И свет вспыхнул. Это было прощание с милой неосуществимой мечтой. С медленной раздумчивостью отказывающегося от молодой любви пожилого, благородного человека он отправился домой.
Наутро Алексей урезонил себя и принудил не подходить к Маритиному дому, хотя нестерпимо хотелось туда пойти. Он справился с собой, но истратил на борьбу все силы. Целый день был неулыбчив и деловит. Но он обо всем забыл, когда вдруг раздались нетерпеливые позывные междугородной, и свежий обрадованный голос Мариши объявил:
— Алексей Егорович, а это я. Вы чего делаете?
У Алексея сердце забухало колоколом. Он расплылся в облегчающей душу улыбке. Он бережно прижал трубку к уху и, чтобы Стаканыч не слышал телефонное воркование, прикрыл аппарат своим телом.
— Я пишу статью о селекционерах. О новом сорте ячменя, — объяснил он. — А вы что делаете? Как вы вчера добрались? А я видел, вы зажигали свет.
— А я теперь номер двадцатый, соединяю с Пагинкой и Люльмой. Если хотите, соединю без всякой: очереди.
Алексей млел. Как-то сами собой выскочили просительные слова:
— А можно я приду к школе встретить вас?
— Ой, я ведь поздно, в десять вечера.
— Разве это поздно? Да я бы и в час ночи встретил, — заворковал он.
— Приходите, — легко позволила она. Ей ничего не стоило быть великодушной, а он это оценил, как самое драгоценное свойство ее души.
Положив телефонную трубку, Алексей вдруг увидел, что все вокруг радужно полыхает. Светлой стала комната, веселым и приветливым потрепанное лицо Подыниногина. Алексея распирала радость. Она окрасила и настоящее, и будущее в наивные умилительные тона.
И где-то в глубине вдруг заерошился своенравный вопрос: а почему, собственно, мне нельзя ухаживать за этой восемнадцатилетней девчушкой? Ну и что, что я Санин учитель?! Это ерунда! Я как раз ей нужен. Я буду ей бескорыстно помогать, а потом она пусть сама выбирает, нужен ли я.
После ослепительного сполоха мир вдруг сузился. Алексей стал видеть только одну Маришу.
Еще неделю назад он был нормальным человеком, мог замечать других людей, а теперь заслонила собой всех эта девчушка с косой. Только о ней одной он вспоминал, только одна она была лучше всех. Каждый ее взгляд был больше, чем многословные речи других.