Страница 36 из 78
— Мы вместе с Валерием Карповичем пойдем. У меня есть фонарик. Все равно аккумулятор у механика придется клянчить.
Они шли, поругивая апрельскую грязь, ильинскую темень и оба тихо ненавидели друг друга. Серебров довел Валерия Карповича до дома и повернул обратно. У Веры еще горел свет. Уже виноватый и робкий, он осторожно постучал в дверь.
— Ну, что еще? — измученно спросила она, услышав его голос.
— На секундочку.
Она помедлила и отперла дверь. Лицо у нее было усталое и бесконечно родное.
— Прости меня, — сказал он шепотом. — Я, конечно, нахал, но я тебя люблю. — Он взял ее руку и прижал к губам. — Не отталкивай меня, я все понял, все, я хочу быть с тобой.
— Ох, как я устала от всего, — отнимая руку, сказала она. — Оставь меня.
Он свистящим шепотом доказывал, что не может без нее, что уже не тот, она качала головой и снова отстранялась.
Когда Серебров, злой на себя и Веру, отъезжал от учительского дома, свет фар выхватил жавшуюся к пряслу фигуру Валерия Карповича. Серебров остановил машину и так как был убежден, что тот пробирается к Вере, пошел навстречу, чтоб поговорить в открытую.
— Вам, наверное, известно, что Танечка моя дочь? — спросил он, закуривая сигарету. — Я решил вернуться к ним, и Вера Николаевна не против, так что сделайте выводы. Не мешайте ей.
— Какие выводы, вы что? — пробормотал испуганно Валерий Карпович. — Я никакого отношения…
— Вот и хорошо. Давайте я до дома вас довезу, а то вы слишком далеко от него ушли, — с угрозой проговорил Серебров, зло попыхивая сигаретой.
— Нет, я сам. Я просто дышу воздухом, — обиженно воскликнул Валерий Карпович.
Серебров считал, что должен действовать решительно и твердо. Только так, иначе он лишится Веры. Он включил фары и ждал, когда Помазок переберется через изъезженную ямистую улицу, поднимется на уютное крепонькое крылечко, закроет дверь. После зтого, круто развернув машину, Серебров погнал в Ложкари.
Теперь он чуть ли не каждый день то из Крутенки, то из ложкарской конторы звонил в Ильинское, прося позвать завуча Огородову и расспрашивал Веру, как чувствует себя Танечка. Вера отвечала сдержанно, но не упрекала за то, что он звонит ей.
Наверное, над Серебровым смеялись, но он не хотел замечать ни догадливых взглядов, ни улыбок. Пусть думают, что хотят, он знает, что делает все так, как надо.
Вскоре он заехал в Ильинское средь бела дня. На дверях Вериной квартиры был замок. Серебров пробрался к школе. Обтерев об измокшую прошлогоднюю траву сапоги, гулко прошагал пустыми в этот час коридорами наверх, в учительскую. Дежурные, стуча, ставили в классах на попа парты, шуршали швабрами. Вера оказалась на месте. В строгом зеленом платье с белым кружевным воротничком, официальная и недоступная, она сидела за столом и просматривала классные журналы. Он так мечтал застать ее одну, а тут оробел, замер у порога. В ее глазах отразились и радость, и недоумение, и испуг, что ли.
— Это я, — сказал он.
— Опять ты? — проговорила она и осуждающе покачала головой. — Тебя еще не уволили за то, что ты больше бываешь в Ильинском, чем в Ложкарях?
— Нет, мне обещали за это премию.
Зазвонил телефон. Вера бесконечно долго говорила золотушному завроно Зорину о предполагаемом проценте успеваемости, о ребятах, которые вызывают опасение, а Серебров, играя беретом, сидел и смотрел на нее. Опять она была какая-то вовсе необычная. Стояла около старого, прикрепленного к стене телефона, на губах полуулыбка, которая, конечно, была предназначена не завроно, в глазах усмешливые искорки, тоже не для роно. Трубку держит в точеной руке уж как-то очень красиво и полную ногу в легкой туфельке отставила кокетливо. Ну и Вера! Теперь понятно, отчего Валерий Карпович потерял голову.
— Ну, насмотрелся? — повесив телефонную трубку, спросила она. — А теперь уезжай. В какое положение ты меня ставишь?! Днем явился строить амуры.
— Я могу ночью, — уступчиво сказал Серебров и поцеловал ее руку. — Ах, какое удовольствие!
— Нахал! Ох, какой ты стал нахал и ловелас, — покачала Вера головой, но в словах этих, пожалуй, было не осуждение, а удивление. — Знаешь, жениться тебе надо.
— На тебе?
— Нет, не на мне. Тебе, по-моему, безразлично на ком. Весна в тебе играет.
Серебров обиделся, но справился с обидой и подошел совсем близко к Вере.
— А знаешь, — вдруг рассмеялась она, садясь на прежнее свое место, — как тебя зовет Танюшка? Гайка. Где Гайка? Когда придет Гайка?
— Вот видишь, — схватился за эту ниточку Серебров и сел напротив Веры.
— По-моему, она считает тебя своим одногодком.
— Значит, ты должна мне разрешить с ней играть.
— Она стала забавная. Каждый день меняет имена. Сегодня утром проснулась и говорит: я не Таня, я Маша, а вчера она была Олей. Выдумщица!
В голосе Сереброва зазвучала гордость:
— Это в меня. Я тоже в детстве был выдумщик.
— Ну да, как будто я не могла быть выдумщицей, — вступилась Вера за право наследования своего характера. — А впрочем, наверное, в тебя. Ты ведь и теперь выдумываешь бог знает что.
Сереброву вдруг стало хорошо от этого признания его наследственных черт в Танечке.
В учительской, светлой и солнечной, было уютно, а главное — пусто, и такая была манящая, близкая Вера. По радио голос Лидии Руслановой советовал не доверяться волнам в шальную погоду, а больше всего коварному изменщику. Вера догадалась, что Серебров хочет приблизиться к ней, погрозила пальцем.
— Тихо, изменщик коварный! Ты ведь слышишь, в такую шальную погоду нельзя доверяться волнам?
Это лукавство, вдруг появившееся в ее глазах и голосе, только прибавило Сереброву решимости.
— Тс-с, — предупредила опять Вера, вскидывая к губам палец. — Сядь!
На этот раз действительно раздались чьи-то шаги на лестнице. Вошел Валерий Карпович с постным обиженным лицом, буркнул что-то не то Вере, не то Сереброву, сел за стол. Потом уж Серебров понял, что Помазок возмутился: «Почему, спрашивается, опять педсовет?»
— Очередной педсовет, — сухо объяснила Вера и нахмурилась.
Сереброву хотелось доказать Помазку, что у них с Верой уже все решено.
— Ну, ладно, я тебе позвоню, и тогда мы обо всем договоримся, — вставая, сказал он. — Проводи меня.
Вера вышла из учительской, красная, возмущенная, чтобы снова повторить Сереброву, что он нахал.
— Правильно, — покорно согласился он и, дождавшись, когда взбежала по лестнице сердитая англичанка Ирина Федоровна, успокоенный спустился на школьное крыльцо.
_ Серебров доехал до Ложкарей, поставил машину у конторы. Когда принялся мыть в корыте сапоги, вдруг сверху, из приемной Маркелова, раздался пронзительный зов Маруси Пахомовой.
— Не баба, а сирена, — хвалил ее Маркелов, — шумнет, так за семнадцать верст слыхать.
У Сереброва даже в ушах зазудело. Стальной вибрирующий прут, а не голос.
— Сколько уж раз Григорий Федорович звонил из Бугрянска, — кричала Маруся. — В больницу его кладут. Вот и теперь вас зовет.
Серебров, не успев домыть сапоги, кинулся в приемную, взял трубку. В голосе Маркелова чувствовалась непривычная мрачность и даже унылость.
— Слушай, Гарольд Станиславович, — пробиваясь сквозь музыку, кричал он. — Меня положили в больницу. Оказывается, предынфарктное состояние. Еле выпросился к телефону. В общем, достукался. Колхоз я оставляю на тебя, давай соглашайся и проводи сев. Весна не тяжелая, сухая, все от техники зависит, а ты ходы-выходы знаешь.
— Не понимаю, — вырвалось у Сереброва. Он и вправду вначале не понял, что такое там городит председатель.
— Меня замещай, — раздельно повторил Маркелов.
Серебров опешил. Он стоял онемело и не знал, что сказать. Вид у него, наверное, был ошалелый.
— Чего стряслось-то? — заглядывая в глаза, мучалась Маруся.
Сереброву показалось, что Маркелов разыгрывает его. Сидит у себя в просторном, расписном тереме и разыгрывает, чтоб назавтра разразиться хохотом.
— Бросьте шутить, Григорий Федорович, — крикнул он.