Страница 29 из 78
Начальство кормили за маленькими детскими столиками. Слышался басистый хохот инспекторши. Кругленькая светловолосая заведующая заскочила в кухню, сказала, чтобы мать несла тарелку с пирогами и слойками. Вроде супу и котлет уже начальницы наелись.
Алексей с испугом наблюдал, как мать, прежде чем войти к обедающим, смотрела в дверную щель, потом истово прошептала:
— Пронеси, спаси, господи, — и шагнула в дверь, почтительно замерла с тарелками в руках.
— Вкусно готовите, — донесся голос инспекторши. — Первое блюдо прекрасное.
— Да где уж, — вырвалось у матери. Она терялась от похвал.
Старые ясли, в которых работала мать и тайком подкармливала его, Алексея, ремонтировали плотники. И вот один из них, по имени Степан, уже дядька в годах, согласился у них в комнате переставить осевшую дверь. Дверь все время скрипела и не попадала в створ. Дедушка уже умер, и вот невысокий тихий мужик с бледным лицом, негнущейся ногой ловко и быстро все сделал, от платы отказался, но ни с того ни с сего стал захаживать к ним.
— Я это самое, не надо ли чего? — смущаясь, спрашивал он. — Прошлый раз-то видел, накладка неладно сидит, давайте переделаю.
Починил накладку, потом пришел снова.
Мать при Степане каким-то непостижимым образом молодела, светло улыбалась, находила красивые слова, каких Леха от нее до этого ни разу не слыхал.
Алексей вернулся как-то из школы. Мать со Степаном сидели за столом и пили чай по-старинному, из блюдечек. Мать, ласковая и словоохотливая, угощала гостя. Алексей взглянул волчонком на плотника, начал хлопать книгами: показывал свою злость. Степан заторопился на квартиру.
— Чего он все к нам ходит? — сердито спросил Алексей мать, смутно подозревая что-то нехорошее.
— Да чо это ты выдумал? — затараторила она. — Вон мужик-от какой умельный, форточку поправил.
— Нечего ему у нас делать, — отрезал Леха.
Степан заходил еще однажды вернуть дедушкино
долото, которое мать дала ему на подержание.
— Да пользуйся, пользуйся, Степан Иваныч, все равно у нас мастера нет, — с готовностью и ласковостью сказала мать. Степай принес Алексею в подарок маленький, тонко сделанный рубаночек.
Алексей пробурчал, что никакого рубанка ему не надо. Степан с укоризной взглянул на него. Алексей опять хлопал учебниками по столу.
Теперь, лежа в пустом Гарькином доме, один на один с собой, Алексей вдруг вспомнил этот случай и понял, каким глупым, грубым и эгоистичным он был, ему жалко стало мать, которая всю жизнь провела в работе, несчастного вдовца Степана Ивановича. Тот больше не приходил к ним, и свою мать Алексей, пожалуй, не видел уже такой просветленно радостной. Все испортил он, а ведь на долю матери вовсе мало досталось счастливых минут.
Когда Алексей маленьким приставал к матери, чтоб рассказала об отце, вспоминала та, как к ним в Карюшкино приехала старуха марийка в тюрике с монетами и привезла записку от его отца Егора. Сообщал он, что провезли его с Дальнего Востока в родные места. Не сегодня-завтра — на фронт.
Мать встретилась с почужавшим, похудевшим, в ремнях и каске, Егором. Раздобрился, отпустил его пожилой лейтенант с зеленоватым шрамом на щеке. Три разлучных дня ранней весной 1945 года пробыла она в чужой деревне. Бродила с Егором по осинникам, лежала на пахнущих увядшей травой и разлукой остожьях. Родился в 1946 году единственный на все Карюшкино ребенок — Алешка Рыжов. И теперь только постиг Алексей, что были у матери в памяти лишь эти три дня горькой любви.
БАННЫЙ ДЕНЬ
Капитон Каплин, полуоткрыв толстогубый рот, гнал «жигуленка» по морозному утреннику. Он вез Рыжова в Карюшкино, заранее не одобряя его затею. Но не ехать было нельзя: сам Григорий Федорович распорядился доставить и вернуть гостя в целости и сохранности.
Солнце будто фотобумагу проявила снега. Стали четко видны следы зверушек, забытая лыжня, тореная еще, наверное, по первому снегу. Рыжов умилялся хрупким инеем, этими следами, тем, что вырвался в родное Карюшкино. Ему казалось, что, побывав там, он постигнет невероятно важное для себя, для понимания матери, отца и деда. Узнает, почему Матвею Степановичу было так обидно, что в пору правления Огородова вдруг стал он не нужен Карюшкину и его убрали из председателей.
Благородное упорство человека, желающего открыть тайну бытия, не покинуло Алексея даже тогда, когда машина свернула на зимник, торенный трактором, и ее начало подбрасывать так, словно она выбралась на трассу для испытания техники. Скрежетала о днище шершавая, как наждак, наледь. Капитон вначале лихо крикнул:
— Эх, больше газу — меньше ям, больше дела слесарям! — а потом приуныл и стал сокрушаться, что всю «юбку» изорвал, имея в виду какую-то нижнюю часть «жигуленка», что свечи на машине давно поставлены «неродные». Алексей чувствовал в этих словах упрек. Ему было неудобно, из-за него подвергалась машина такому изуверству.
— Может, я пешком? — малодушно заикнулся Алексей, но Капитон, напряженно глядя, вел машину вперед: наказ Маркелова был строг. В конце концов около приметной трехстволой березы дорога уперлась в сугроб. Капитон осадил машину.
— Может, обратно поедете?
— Пешком пройду, — сказал Алексей и двинулся к притаившемуся за ложбинами сказочно красивому Карюшкину. Угадывались где-то по краю неба крытые соломой ограды, накренившиеся дома. Алексеем овладело нетерпеливое волнение. Казалось, поднимется он на угор и увидит свою деревню во всей ее нетронутой красе.
Алексей шел, радуясь тишине, елочкам, которые солнце уже вызволило из снежных хомутов. Они упруго топорщились, веселя своей юной свежестью. Наст, как диковинный белый паркет, держал Алексея, и он, удивляясь его прочности, шагал напрямую. Вот тут была дорога.
Алексей силился представить себе, как отец и мать, взявшись за руки, шли по ней после записи из сельсовета. Но представлялись они вовсе бесплотными, как ангелы.
Потом всплыло в памяти, будто сумбурный сон, как они с матерью покидали Карюшкино. Дедова изба казалась в ту ночь какой-то чужой. От чадящего языка коптилки очумело махались по бревенчатым стенам крыластые тени. Мать, одевая, ожесточенно встряхивала его, сонного, куксившегося.
Согнутая, будто лесина с порванными корнями, стонала бабка Домаха, всплескивая длинными руками. Она хотела распрямиться, но распрямиться не могла и только зашлась в кашле.
— Кхо, кхо, кхо, да куды ты, Анют? Не сходи с ума-то, девка! В чужи люди. Не дерьгай парнечка-то, испужаешь.
— Не пропадать жо тут, — рывком захлестывая концом шали шею, бросила в ответ мать.
— Хоть бы Олешку-то оставила. Гли-ко, парнечок не выспался, головку не держит. Матвей-то приедет, дак чо я скажу? Не езди, Олешенька, — убивалась бабка Домаха и утирала углом платка скупо слезящиеся красные глаза.
Леха и рад был никуда не выбираться из уютного тепла, да мать, нежалостливая и решительная, суя его вялые руки в рукава шубейки, неумолимо кричала:
— Чо как не живой, суй руки-то, — и злопамятно, будто не бабке, а так, никому, добавляла: — Оставайся тут, дак вовсе свету белого не взвидишь, подохнешь от работы.
В кути освещал розовым светом цигарки костистое лицо Мишуня. Он хрипло обрывал женщин:
— Чо раскудахтались-то, на пол-оборота сбавьте, а то… — но не договаривал, что «а то».
За окном позванивала железом лошадь, и раздавался скрип полозьев о снежный сумет, будто мяли тугой вилок капусты.
Мать под конец помягчела, скороговоркой бормотнула бабке Домахе виноватые слова, ткнулась губами в дряблую старушечью щеку. Алексей подтянул басовитым ревом.
— Ты-то чо, мужик? — удивился его плачу Мишуня. — В город ведь поедешь, там конфеты станешь есть, по кинам бегать.
Леха разинул рот, чтоб взреветь еще похлеще, да так, с открытым ртом, и онемел, услышав про конфеты.
Ночь была свирепая, мороз драл уши. Мишуня рассказывал потом, что гнал заиндевелого меринка, торопясь до свету проскочить опасное село Ильинское. Воровски покидала сестра Карюшкино. Любой встречный мог заступить дорогу, чтоб дознаться, куда это повез он сестру с сундуком в задке розвальней. Судейского работника Николая Филипповича Огородова, слышно, опять послали уполномоченным в Карюшкино. Этот все про все знает, раз-раз припрет к стенке: на каком таком основании уезжает доярка Нюра Рыжова? Уж не свекор ли председатель колхоза Матвей Степанович позволил оголять животноводство? А свекор и знать ничего не знает. Все Мишуня обтяпал.