Страница 27 из 78
— Где сапоги? — спрашивает меня.
А они у другого мужика. Вырвал он их у того, подал мне.
— Обувайся!
Обулся я. Матвей Степанович хвать меня за долгой цыганский каштым, за волосья-то, да так и выволок из дербеня на солнышко. Остался в руках черный клок.
— Где колхозное зерно? Все на месте?
— Мешка нет, — повинился я.
— Тащи!
Мужики-игроки чуют, дело неладно, мешок мне отдали. С тех пор я в карты играть не садился. Кабы не дедко твой, быть бы мне в тюрьме. Слыхано ли дело, колхозное зерно проигрывать.
По рассказу Помазкина был дед решительным, непоседливым человеком, Алексею же он помнился больным, усталым стариком. Алексей таскал за дедом тяжелый плотницкий ящик. Уехав из Карюшкина, дед Матвей сколачивал для помоек решетки, латал иструпелые, поросшие мхом крыши деревянных сараев и домов. Алексей подавал деду гвозди, доски, толь.
Праздничными, торжественными запомнились дни, когда дедушка, получив в домоуправлении деньги, водил Алексея на базар. К такому воскресному дню мать гладила дедушке нарядную, белую в черную полоску рубаху, доставал он летний из морской травы картуз, который купил еще до войны. Ради праздничного вида шел дедушка на муки и старательно брился, подкручивал усы.
Высокий картуз из морской травы, светлая рубаха, подпоясанная ремнем, преображали деда Матвея. Алексей гордился им. Ни у кого не было такого умного и красивого деда.
Базарный гвалт слышался издалека. Торговцы сидели чуть ли не за квартал от ворот. Как воробей, попрыгивал на костылях их сосед по дому одноногий барыга Володька Пупышев. Он тряс в поллитровой банке самодельными петушками и кричал:
— Рупь штука. Почти даром.
Алексей переглатывал слюну и отводил дедову руку с рублем, хотя ему страсть как хотелось отведать этого петушка.
— Не надо, что я маленький, — говорил Алексей.
— И маленькие, и большие — все берут, — лебезя перед дедом, говорил Володька и подавал для Алексея петушка побольше. Все-таки соседи.
Алексей наслаждался тающим во рту петушком, а дедушка затевал давний разговор о том, что пора Владимиру, молодому парню, бросать барахолку, и Владимир должен это понять. «Петушков» из вареного сахара продавать стыдно.
Володька хлопал себя по обрубку ноги, зашитому в штанину:
— Куда я на одной-то?
— Есть ведь и сидячая работа. Вон слепые щетки делают, — говорил дед.
Володька скучно отворачивался.
— И на бухгалтера выучиться можно, — не отставал дедушка от Володьки.
Володька смеялся: учиться на бухгалтера, что я дурак, чужие деньги считать?
Дедушке, видно, было обидно и горько за Володь-ку, он качал головой.
Хорошо, что дедушка не заметил, вон в воротах стоит, а не делает щетки в мастерской слепой мужик с ящиком. Не щетки делает, а на барахолке обдуривает людей. Разъевшаяся пестрая морская свинка достает из ящика свернутые в аптечные пакетики бумажки. В бумажках сказана судьба. Алексея отчего-то тянуло к этому ящику. Наверное, зверушка у слепого волшебная. Алексей успевал купить пакетик. На замызганной бумажке отбитые на машинке слова:- «Ваша судьба, находясь под счастливой звездой, проходит поперечной линией через левую ладонь и, соединяясь с продольной, символизирует долгие годы жизни, счастье и продвижение по должностной лестнице».
Алексею нравилось это непонятное пророчество. Смущала только «должностная лестница». Какая должность в третьем классе?
Надо бы взять бумажку с собой, показать Гарьке Сереброву, но стоящая рядом со слепым узкоглазая, как монголка, тетка бумажку отбирала.
— Имей совесть, и другие хочут узнать, — стыдила она.
Выходит, его судьба еще достанется кому-то. Обидно, а он думал, что его жизнь единственная, ни на чью не похожая.
Дедушку на базаре каждый раз тянуло под навесы, где шла торговля не интересным Алексею товаром: гороховой мукой, салом, валенками, шерстью. Дед подходил к мужику, помешивающему мутовкой желтый зернистый мед, и спрашивал, не из Крутенки ли тот.
— Не, я из Липовщины.
— Как там Степан Степанович. поживает? — спрашивал дед. Всех он знал,
— На пенсию вывели. Теперь он не председатель. Нас ведь всех к Подрезову присоединили. Большой колхоз, а толку мало, — отвечал мужик. Дед слушал мужика, просил кланяться Степану Степановичу и шел дальше, искал однодеревенцев.
Чаще других бывал тут чернобородый бойкий Ми-трий Помазкин. Постукивая валенком о валенок, зазывал покупателей.
— Ну чо, мужик, дорожишься-то? — говорила ему с осуждением тетка с вывернутыми губами.
— Дак покатай-ко, наломаешься, — оправдывался Помазкин, сердито поглядывая на толстую некрасивую тетку. — Шерсть легкая, да работушка силушки просит. Да вон Матвей Степаныч скажет, катан-щик я первостатейной.
С Помазкиным говорил дедушка об урожае, о том, что вовсе безлюдеет Карюшкино, что мечтает Огородов развести лес на месте их деревни. Наговорившись, дедушка выходил из-под навеса.
Наконец можно было направиться в книжные ряды, где выбирал дед подарок для Алексея.
Как-то осенью они завернули с дедом Матвеем в дальний угол базара, где шла нешумная, обстоятельная торговля кроликами, козами, щенками, цветными аквариумными рыбками, голубями. Дед Матвей повел Алексея к грузовику. Там свекольно-румяная от осеннего ветра тетка в синем халате и валенках с галошами продавала саженцы яблонь.
— Какой сорт? — спросил дедушка.
— Местная яблоня, старик, местная! — крикнула тетка. — Для озеленения. Дешевка — полтинник штука.
Дедушка выбрал саженцы, сунул корни в мешок. Алексей тащил эти ветки и впервые был недоволен дедушкой. К чему они?
На замусоренном участке под окнами дома они долго вдвоем рыли ямы. Алексей не верил, что примутся эти прутики, а они теперь вымахали уже до второго этажа.
Дед говорил, что если привить к дичку ветку культурного дерева, то вырастут вкусные яблоки, да вот не успел привить.
Дядя Митя крутил головой, горестно вздыхал, вспоминая Матвея Степановича, потом повеселел:
— Теперя-то чо, не жисть, а игра, и не работай, дак деньги платят. Пензия идет, а тогда-то пустой трудодень, — и опять крутнул головой.
Дядя Митя опрокинул в рот содержимое стальной рюмки, не изморщился, не крякнул, осторожно взял кусок солонины.
— Зубей вот нет, дак несподручно, а так я ведь больно артельной. За мной выпивка не пропадет, я и спляшу, и спою, повеселю народ. Девки тут ученые понаехали, песни, дескать, надо. Я, грю, чекушку поставьте, дак я вам столь напою, ленты вашей не хватит записать. Дак, вишь, им все надо, чтоб ни словечка эдакого вредного.
В Алексее где-то подспудно жила любовь к гармоням и частушкам, хотя он в Карюшкине не дорос до вечерок, не плясал топотуху, но веселело на душе от звуков гармони и дробного стука каблуков.
Алексей наполнил дяди Митину стальную рюмку, крякнув, тот выпил водку, на этот раз сладко изморщился и заторопился со своими частушками.
— Слыхал ле такую-то?
Уезжаю, уезжаю
Ноне на позицию,
На кого я оставляю
Свою круглолицую? —
торопливо проговорил он безвредную частушку, видно, для пробы, не зная, как отнесется ко всему этому сосед. Алексей похвалил. Хорошо: «на позицию— круглолицую»! Рифма что надо! У дяди Мити от удовольствия на щеках заиграл яблоками румянец.
— А вот я какую сам люблю. Слышь-ко, Егорыч, девке парень поет. Ну, оба отчаянные, конечно, — и, понизив голос, будто боясь, что оговорят, пропел:
Я к залеточке забрался
Под сиреневую шаль.
— Дорогая, дай пошарю.
— Дорогой, пошарь, пошарь.