Страница 26 из 78
— Айда дров наколем, — позвал он Алексея.
Сарай был широкий, холодный, с длинными розовыми щелями в стенах, пахло лесом. Они принялись крушить поленья. Сложив их, бодро двинулись в дом. Эта работа, обещание сводить на охоту, а может, все, вместе взятое, сняли у Алексея ощущение раздавленности, возникшее от своего несовершенства. Он решил, что если ничего не сумеет написать за время деревенского житья, то отрастит бороду. Может, она у него будет окладистая, богатая, а может, приятная и аккуратная, как у чеховского интеллигента.
Теперь Алексей сидел один в гулком доме, и только Валет сочувствовал ему.
Алексей брал томик Пушкина. Ах, как понятен был ему теперь юный Александр Сергеевич. Он ведь тоже тосковал в глуши, изнывая от одиночества. И вдруг она… Умная, прекрасная. Конечно, такая встреча — чудное мгновение. Конечно, гений чистой красоты! Плакать хотелось. А Пущин прикатил на тройке с колокольчиком в тоскливую глухомань!
Алексею казалось, что от него навсегда отошли друзья. Умерла Линочка, надолго уехал Гарька, забыли его Костя Колотвин и Градов, а ведь обещали навестить.
После обеда Алексей сердито натянул пальто, надо пройтись. Морозный снег скрипел с провизгом. Обрадованный Валет носился вдоль улицы. На наличники домов загнала вьюга снежных горностаев, песцов и каких-то вовсе неведомых зверей. Они умудрились залезть на ветви деревьев, провода, переплеты рам.
Алексей надел темные очки, чтобы белизна не слепила глаза, а больше, пожалуй, для того, чтобы не снизить высокое мнение о себе у ложкарских жителей. Вон они из-за гераней через окна провожают его взглядами.
Заложив руки за спину, Алексей останавливался: солидный, думающий свою умную думу человек.
Навстречу торопливо шли, стуча стылыми сапогами, две женщины в белесых, пахнущих силосом, телогрейках. Одна, большеротая, шагала вприпрыжку. Неужели Галька Вотинцева? Постарела. Миновав его, Галька оглянулась на Алексея, и он взглянул на нее. Какая уж Галька, женщина под тридцать — Галина. Надо бы помахать рукой, остановиться и поговорить, а он прошел мимо и ничего не сказал. Может, это не Галина? Как же не Галина? Она!
Алексей вспомнил, как голенастая непоседа Галька вытащила его в Карюшкине на затравеневший лужок. Тут все было усыпано пушистыми звездочками одуванчиков. Сверкая лукавыми глазами, Галька таинственно зашептала, что если стебелек одуванчика разделить на конце на три или четыре волоконца и сунуть в рот да протащить несколько раз через сжатые губы, волоконца закудрявятся. Тогда надо прошептать заветное свое желание: «Бабка, бабка, свей мне кудри» — и кудри на голове завьются.
Галька божилась, что у нее надо лбом завились кудри единственно из-за этого. Леха рвал одуванчики, совал сладковато-горькие стебли в рот и про себя повторял Галькин наговор:
— Бабка, бабка, свей мне кудри!
Галька смотрела на него своими удивленными глазами. Веснушчатое ее лицо светилось, и Лехе чудилось в Галькиных глазах восхищение его завившимися кудрями.
А теперь вот он не узнал ее. Алексей покраснел от мысли, что в родные места вернулся чужаком, этаким иностранцем в черных очках.
Жалкий, никчемный бездельник, выдающий себя за умного, занятого человека. Отвращение к себе вползло в душу и отравило ее. Алексей стыдливо снял темные очки и сунул в карман. Через светлые мир был понятнее и ближе.
По улице тянуло сладковатым печным дымком, который лениво стекал в луговину. Там, в сараюшке, прилепившейся к березнику, тонко и протяжно пело железо, туда понесся одуревший от свободы Валет, и Алексей по заплывшим следам двинулся за ним. Тягучий звон все нарастал, и вот уже забил уши. В полутемную с закоптелыми стенами кузню Алексей заглянул вовсе оглохший.
Там истово колотил по мягкому малиновому шкворню, загибая его в петлю, Ваня Помазкин. Алексей залюбовался его уверенными и свободными взмахами. Вот, наверное, о таких говорят: работает играючи. Ваня распрямился и, увидев Алексея, белозубо улыбнулся. Алексей поднес нахолодавшие руки к малиновым раскаленным бокам печурки, сделанной из железной бочки. Шумел в трубе огонь, и было здесь уютно.
— Можно мне, а? — жалобно попросил он.
Сняв с крюка брезентовый в прогарах фартук, Ваня подал его Алексею.
— Сбей охотку.
Ух, какая это была работа! Он вспотел, махая молотом, но отступаться не хотел. Выколачивал из себя усталость и осиротелость.
Стало ему хорошо оттого, что упруго била в висках кровь, отяжелели руки, что шел он по Ложкарям вместе с карюшкинским своим приятелем Ваней Помазкиным, который всегда — был для него недосягаемо умелым и знающим человеком.
Откуда-то из кромешной дали прошлого всплыла вдруг картина, как дед Матвей, тогда бравый, усатый, с горбатым носом, озабоченно разговаривает с голубоглазым светлым Ваней Помазкиным, будто со взрослым, о том, что пропадают колхозные мешки. Видимо, потому, что нет на них клейма. Пусть бы Ваня эти клейма поставил.
Сосредоточенный Ваня сначала что-то писал на мешках обмотанной куделей лучинкой, а потом притащил старый валенок и, вырезав буквы, наколотил их на доску. Ходко пошла работа. На мешки ложились четкие клейма. Ах, как завидовал Алексей, что Ваня такой умелый и ловкий, придумал клеймо с названием колхоза «Красное солнце», что Мишуня называл Ваню своей правой рукой.
И теперь Алексей слегка завидовал Ване. Тот шел-улицей и, показывая на поднятые над крышей телеантенны, взмахивал могучей рукой:
— Мои! Кабы охотник был пить, дак давно бы залился. Но я условие сразу ставлю: без бутылок, а то делать не стану.
Опять шла навстречу Галина Вотинцева. И хоть теперь тропинка была в стороне, Алексей окликнул ее и, увязая в сугробе, подошел, пожал заскорузлую, поданную дощечкой руку. Глаза у Галины были такие же озорные и бедовые, как в детстве.
— А я подумала же, не вы ли? — проговорила она, видимо, с трудом воскрешая в памяти забытого соседа. — Все на ферме. Куда нам больше?
— Ну, это как раз самая главная работа, — сказал Алексей.
— Да где уж, — усмехнулась она. — В гости заходите.
Он пообещал, что зайдет, и побежал догонять Ваню. Ему стало свободнее оттого, что возвращаются давние знакомства.
Розовым вечером вдруг поднял голову Валет и тявкнул, но только через долгие две минуты послышался стук на мерзлом крыльце. Завернул к Алексею дядя Митя Помазкин при полном параде: суконное полупальто с обшитыми хромом карманами, расчесанная надвое борода.
— Здорово живем, Алексей Егорович, — сипло, но напористо крикнул он, прикладывая руку к виску. — Погода-то чо-то рябит, кабы опять не заснежило. Как отдыхаецца-то? Я ведь тебя ище эдаконьким помню, — и приподнял руку на метр от пола.
Алексей обрадовался появлению старика, сбросил со стола на тахту бумаги. Вот кто ему нужен, самый отчаянный карюшкинский мужик.
Дядя Митя наливать водку в стакан для себя не позволил, а достал из кармана точеную из металла рюмку.
— Зять это мне городской успешил. Вот-де, тятя, до смерти тебе хватит, дак я уж, коли помирать придется, закажу, чтоб со мной эту рюмку в изголовье в гроб положили, — выпалил дядя Митя и, дунув в посудину, со стуком поставил на стол. Видно, у него по поводу каждой вещи была своя притча, и для этой стальной, со следами резца рюмки было объяснение.
— Теперь, слава богу, жить можно. Печи кладу, вальни фабричные перекатываю, чтобы мягче да пригляднее стали, дак каждый норовит угостить, когда я ему угожу, а мне много нельзя. Рюмка, ну, две здаких — моя мера. И-ех-хе-хе, Алексей Егорович, дедка-то твоего больно ведь хорошо знал, хоть помладше его был. Справедливой был мужик, сильно справедливой.
Вспоминал дядя Митя, смеясь над собой, как оттаскал его за волосы дед Матвей Степанович, когда Помазкин чуть не проиграл в карты колхозное жито.
— Я в те поры так картежничал, что приезжал с мельницы в пустой телеге. Все спущу. Скажу только своей Таисье, что на мельнице больно завозно, а Таисья, святая душа, всему верит, — удивляясь себе, рассказывал дядя Митя. — Одинова приперли меня жулики, не выйти из дербеня. Уж босой я сижу, сапоги проиграл. И вдруг Матвей Степанович влетает в дербень и к запасным жерновам, на которых помольцы хлестались в карты.