Страница 23 из 78
Во всяком случае Рыжов его очень уважал и согласился съездить в командировку. В его понимании это была последняя командировка перед увольнением. Тогда он неистово хотел узнать, даже не узнать, а докопаться, как человек находит себя и начинает чувствовать, что он на своем месте. А вот теперь понятно, что ему в газете делать нечего, что слабоват он противостоять Мазину. И вообще…
ВДВОЕМ С ВАЛЕТОМ
Когда Алексей с чугунно тяжелым от книг и блокнотов чемоданом озирался на крутенском перрончике, валил чуть ли не лопухами медленный сельский снег, закрывая от обзора весь мир. Серебров, подобранный и ловкий, без шапки и пальто, в коричневом свитере крупной вязки, похожем на древнюю кульчугу, возник где-то сбоку и огрел Алексея по спине.
— Ну, добрался, Слонушко?! — сбивая с лица Алексея выражение растерянности и скорби, крикнул он. — Бегемот несчастный!
— Добрался, — широко улыбаясь, проговорил Алексей.
Серебров вез друга с шиком, в новеньких, предназначенных для встречи именитых гостей «жигулях». В приемнике мурлыкала певичка, гравийка богатой ковровой дорожкой из белого войлока стлалась под колеса. Встреча настраивала на умиление, а Сереброву хотелось, чтоб Алексей буйно хохотал, хвалил машину, радовался чистому деревенскому снегу.
— Бесстыдник ты, Лексей, — укорял он Рыжова. — Деревенька-колхозница ждет тебя, а ты все — «дела и дела».
Алексей влюбленно смотрел на Сереброва и бубнил, настраиваясь на беззаботность:
— Да понимаешь, Гарольд Станиславович. Только вчера вернулся из Африки, говорят, надо в Южную Америку, но я: шабаш, меня ждут в Ложкарях.
Они завели эту игру, довольные тем, что наконец вместе, что остались прежними, понимающими друг друга с полуслова.
— Ну, а как Помазкины-то? — выспрашивал Алексей о своих соседях по родной деревне Карюшкино.
— У-у, хваткий народ, — откликнулся Серебров. — Только старик-то в больнице, радикулитом обзавелся, а Ваня тут, помнит тебя, деда Матвея твоего многие знали. Говорят, мудрый был человек.
На Алексея от этих слов пахнуло чем-то родным, будто ехал он в свое Карюшкино. Все-таки оно жило где-то в глубине души и порой вспоминалось.
Мать в коробке из-под ботинок хранила выцветшие фотографии. Была среди них одна, сделанная заезжим фотолюбителем: на фоне бревенчатой стены стоят трое — грудастая, могучая Раиска Самылова с воинственно засученными рукавами, сама Нюра Рыжова, востроглазая, улыбчивая, и изможденная Мария Караулова. Лучшие карюшкинские доярки.
__ Ой, кикиморы чертоськие, бельмы выпучили, — смеялась мать над собой и своими товарками.
Вот такой была она, когда подалась с ним, пятилетним, в Бугрянск.
В Ложкарях на крылечке брускового дома, ожидая их, стучал хвостом пегий пес с картежной кличкой Валет. У него были тряпочно вислые уши и печальные глаза. Рыжов недолюбливал и побаивался собак, особенно гордых, презрительных бульдогов, а вот Валет оказался ласковым и добрым. Он сразу понял, что большой очкастый парень — друг его хозяина, и лизнул его в щеку. Алексей отмяк.
— У-у, какой хороший зверина, — умилился он и, присев, погладил пса.
— Английский сеттер-лаверак, — с гордостью сказал Серебров, как будто Алексею это что-то говорило. Он еще мог отличить лайку от бульдога, а остальные породы были для него одинаковы.
В гулкой, пустоватой квартире, где голые бревенчатые стены напоминали обиталище геологов, на худой конец звероловов, добавляли экзотики лосиные рога. На рогах висели ружье и патронташ, под ними, как и положено сельскому специалисту, Серебров поместил барометр со стрелкой, показывающей «переменно», и магнитофон. Алексей восхитился квартирой и лосиными рогами. Единственное, что ему не понравилось, — это улыбающаяся Надька Новикова, кокетливо смотрящая с той же стены.
— У меня еще была медвежья шкура, — похвалился Серебров и, оторвав Надькину фотографию, сунул ее в книгу.
Успокаивал, наводил на мысли о вечности природы и покоя вид из окна на заснеженное поле, за которым сквозь ситево падающих снежных хлопьев по ломкой линии угадывался лес. Алексей подумал, что, если бы жива была Линочка, они обязательно приехали бы сюда вместе.
Он не должен был отпускать ее на операцию. Надо было ехать сюда, и она жила бы еще много лет, и он бы женился на ней именно здесь, в деревне.
Алексей стеснялся и не любил рассказывать о своих душевных тайнах, и Сереброву всегда казалось, что их у него никогда не было. А тут Алексею вдруг захотелось рассказать обо всем, чтобы Гарька его пожалел, чтобы понял, как ему тяжело.
— Ты знаешь, — опускаясь на тахту, проговорил он убито. — Я ведь чуть не женился, я бы, не задумываясь, на ней женился.
Серебров хмыкнул. Он не любил говорить об этом всерьез.
— Она бросила тебя и удрала с проезжим гусаром?
— Не надо так, ты понимаешь, она умерла. Это Лина… Я тебк знакомил с ней, помнишь?
— Щупленькая? — вспомнил Серебров. — Комарик-пискунчик?
— Она такой прекрасный человек. И, понимаешь, умерла на операции, — качнул безысходно головой Алексей.
— Д-да, — протянул Серебров. Он не знал, как надо утешать в таких случаях, сел рядом. — Хорошо, что ты приехал ко мне. Может быть, мы сходим на охоту? — и погладил Валета. Алексей тоже запустил пальцы в Валетову мягкую шерсть. Собака хорошо понимала их обоих, у нее был сочувствующий взгляд. Валет будто знал, как тяжело Алексею и как затруднительно хозяину найти утешительные слова. Сеттер сочувственно взглянул на гостя и стукнул хвостом.
— С утра до вечера я буду в разъездах, — откашлявшись, проговорил Серебров. — Так что твори, тебе ведь надо уединение.
Алексей благодарно пожал ему руку.
— Мне бы еще в Карюшкино съездить.
— Съездим.
Серебров готовился к встрече. Он показал, как основательно это сделал: в чулане висели два изрядных куска лосятины и копченый окорок: крои ножом и ешь, в кухне стоял мешок картошки, в хозяйственной сумке что-то глухо позванивало.
— Это для приемов, — уточнил Серебров и начал дальше развивать свою мысль: неплохо бы Алексею научиться курить, причем трубку. Почти все очень известные журналисты курят трубки. Серебров даже стал припоминать, кто из них баловался или балуется трубкой. Потом они принялись в огромной сковороде жарить лосятину и заспорили, на сырое или уже готовое мясо сыплют перец. Решили поперчить до и после жаренья. В это время явился гулкоголосый властный человек в белой шапке, с глазами навыкате. Алексей сразу понял, что это и есть знаменитый Маркелов.
Коньяк и лимоны он доставал из карманов с видом фокусника и даже руками над ними водил, будто отгонял злого духа.
— Наши деревенские дары, — тиская рыжовскую руку, привычно «заливал» Маркелов. — Коньяк мы гоним из овса, а лимоны у нас растут на елках.
Он беспрестанно выдавал всякие такие небылицы и сам над ними оглушительно хохотал. От него исходили бодрость сельского дня, нерастраченная сила и озорство.
Сидели вокруг сковороды с огненно наперченным мясом, и Маркелов подбивал Алексея «сочинить заметку» о том, как «вертятся бедные председатели».
Алексея через полчаса называл Маркелов Лешенькой, хлопал по колену.
— Ты думаешь, что это у нас школа, что это магазин, а это гараж? — гремел он и тыкал пальцем в снежную муть. — Нет, это все председательские слезы. Эх, я горя принял! Вот было дело, школу надо строить, подняли ее на этаж, а больше кирпича нету, бригада, того гляди, разбежится, а у нас не у шубы рукав. Где кирпич взять? Смотрю, в Крутенке на строительстве Дома культуры три месяца кирпич лежит без движения. Никто там стен не кладет, а камня горы. Говорю ребятам: «Везите, будь что будет». Конечно, было.
А в общем-то, беззаботная теперь жизнь, ребята. Огородов-то почин сделал, двенадцать колхозов в один «Гигант» сбил и, конечно, запарился. Когда делили эту огородовскую губернию, меня в председатели сватать стали. Сосватали. Считалось, богатый у Огородова колхоз, он умел, ексель-моксель, пыль пустить в глаза, все делал нахрапом, ни одного газетного номера без его инициатив не выходило: то коров скупит, то усадьбы обрежет. А Пантю в Ильинское везли — смех и грех. Ё-мое, лошадь брали в Госбанке, сани в райфо. Говорят, не в свои сани не садись, а он сел и вот едет.