Страница 17 из 78
— Мы с тобой, Макаев, как баскаки, — вновь не то шутила, не то подъедала Надежда мужа. — Знаешь, были такие сборщики дани у татарских ханов? Знаешь?
Огородов хохотал, показывая широкие бобровые зубы, Макаев туповато кивал и грозил пальцем.
— Баскакова я знаю, у нас на заводе… Это тебя все сбивает с толку Серебров. Он вредный молодой человек, очень вредный. Я его знаю, — повторял Виктор Павлович и грозил пальцем Сереброву. „
— Нет, он лучше всех вас, — сердилась Надежда, топая сапожком. — Он добрый, он честный.
— Он честный? Он — дерьмо, — густо и авторитетно припечатал вдруг Огородов. — Это такое дерьмо! Он моей дочери жизнь испортил, он мне жизнь испортил.
Все смолкли, хоть и были пьяны. Макаев посмотрел на Сереброва с осуждением.
— Да что вы, парни, где стакан? — заорал в растерянности Маркелов и отодрал зубами пробку на бутылке. Он знал: надо подавить эту неловкость.
У Сереброва отхлынула от лица кровь. Давно приберегаемый камень вновь вынут из-за пазухи, нанесен рассчитанный удар, теперь может последовать еще один. А что ответит он? Все ждали этого. Что же сделает он? Станет оправдываться, пустится в объяснения или полезет к Огородову драться? Серебров круто повернулся и, не попрощавшись, быстро пошел с платформы. Он еще слышал, как со слезами в голосе кричала Надежда:
— Ой, какие вы! Ненавижу! Самоуверенные, злые! Ух какие! Гарик, не уходи! Они все противные! Гаричек, останься!
Басовито простонала электричка, заглушая причитания Надежды. Серебров не видел, как вспаренный Капитон грузил гостинцы, затаскивал хорохорившегося Макаева, который вновь хотел сказать что-то страшно значительное или спеть свою коронную эпиталаму.
Серебров сидел в машине. Ах, как было все мерзко, противно. Ну, и негодяй Огородов, выждал момент. И при ком сказал, при Надежде. Ах, негодяй! И дернуло Маркелова позвать банкира. Что теперь подумает Надежда? Она будет его презирать. Макаев каждый день станет напоминать об этом. Тьфу, как противно! Как противно, как мерзко!
Капитон погрузил в свою машину Огородова, который на всякий случай делал вид, что сильно подгулял, а Маркелов виновато взгромоздился рядом с Серебровым и по-бабьи вздохнул.
— Ох-ох-ох-ох, ходишь — торопишься, живешь — колотишься, ешь — давишься, когда поправишься. Как ни бьешься, к вечеру напьешься.
Серебров не посочувствовал Григорию Федоровичу. Он мрачно вывел машину на тракт. Ему не хотелось ни о чем говорить. После оказавшегося вдруг таким бестолковым дня остались утомление, горечь и обида. Противное состояние, когда чувствуешь себя никчемным, глупым и даже подловатым. Именно подловатым. А в общем-то так ему и надо! Это должно было случиться.
Машина почти бесшумно катила по гладкой, будто проутюженной дороге. Сияли под луной обочины. Искристая ночь гналась за машиной. Глядя на студеную эту красу, Серебров казнил себя, зная, что он самый никчемный человек. Уронив на грудь увенчанную белой шапкой магараджи тяжелую голову, Маркелов, всхрапывая, спал. Это был счастливый человек. Его не мучили тревоги, он был сейчас свят.
Холодея от внезапной внутренней ясности, Серебров вдруг понял, что теперь он окончательно и навсегда потерял Надежду. Ему стало тоскливо и одиноко к горлу подступили слезы. Он беззвучно сглотнул их, и ему стало покойно. Покойно от студеной пустоты в душе. Да, он сирота и отшельник в заметенном бескрайними снегами мире. Без тепла, без призывного огонька. «Все у меня перегорело, легло пеплом и под этим пеплом не осталось ни единого теплого уголька, — подумал он. — Теперь мне любить некого».
ЗИМНЯЯ ГРОЗА
Алексею было приятно, что он в Линочке поднял бодрость. Она ждет теперь, когда наконец сделают операцию. Ей хочется как можно быстрее выздороветь и вернуться в Бугрянск. Ах, как дружно, душа в душу они будут жить. И статьи для газеты будут писать вместе.
Алексею не терпелось вновь вырваться к Линочке. Он вспоминал тот взбалмошный приезд к ней, ее растерянное, радостно-жалкое лицо. «Нехалосый!» Теперь те торопливые слова, те воровские поцелуи воспринимались такими значительными. И правильно, ведь он тогда окончательно почувствовал, что они должны быть всегда вместе.
Ему не терпелось вырваться к Линочке, но он не мог к ней поехать из-за того, что укатил в район Мазин. Радуясь, что заведующего нет, Алексей невольно ждал его возвращения. Наконец Роман Петрович вернулся. Алексей, не дожидаясь, когда его позовут, явился к Мазину сам.
— Дайте полтора дня для поездки к Линочке.
Разглядывая в пальцах несуществующую квинтэссенцию, Роман Петрович начал логично доказывать, что сейчас уезжать Рыжову нельзя. Сам он вот будет делать статью, а завтра открытие областной сельхозвыставки, и, кроме Рыжова, репортаж с нее писать некому.
— Но, может, кто-то другой, я обещал… У нее операция, — растерялся Рыжов, уверенный, что его отпустят.
— Мне кажется, что как раз, — начал разматывать новую логическую нить Роман Петрович, — как раз не до операции, а после нее нужна будет Шевелевой поддержка.
Алексей был уверен, что перед операцией должен съездить к Линочке, но Мазин уперся. Он был как валун, ушедший наполовину в землю, ничем его не своротить. Алексея вывели из себя логические построения Романа Петровича.
— Да что я, незаменимый, что ли?
— А кого мы пошлем, я вот и не знаю, — разводя руками, проговорил Роман Петрович и обмакнул перо-«скелетик» в оплывшую зеленью чернильницу.
Алексей, рассерженный упорством Мазина, пошел к редактору. Анатолий Андреевич его поймет. Засмотревшаяся в окно на свадебный поезд секретарша редактора Земфира Зиновьевна, по редакционной кличке — Дзень-Дзинь, не успела перехватить Алексея, и он влетел в кабинет Верхорубова. Наверное, он ворвался некстати, у Анатолия Андреевича сидел потный и растерянный Вадим Нилович Рулада. Он забыл красиво посасывать свою трубку. Озадаченно вертел ее в пухлом кулачке, рассыпая пепел по полированной глади приставного столика. Верхорубов, явно льстя Руладе, говорил:
— У вас редкие способности: энергия, умение пробить любой вопрос, знакомства среди хозяйственников, в торговле…
— Но я… У меня ж такие творческие замыслы, — мямлил Рулада и расстроенно косился на Алексея.
— Если у вас не срочное дело, зайдите минут через десять, — сказал Верхорубов Алексею. Но через десять минут Алексею попасть к редактору не удалось, потому что закатился непривычно смущенный Рулада. Дымя своей прекрасной черной трубкой, он по большому секрету признался, что Верхорубов сговорил его пойти на освободившееся место директора газетного издательства. И вот он вынужден. Надо поднимать отстающий участок. А жаль, такие были творческие замыслы.
«Молодец Анатолий Андреевич, — подумал Рыжов. — Давно пора было сплавить этого пузыря на хозяйственную работу. Хлопоты о ремонте и уборке здания, выколачивание бумаги, похороны, юбилеи, организация поездок на рыбалку — это естественная стихия Рулады». Однако Вадим Нилович считал, что уходит временно и толковал о «творческих замыслах». Из-за этой болтовни Алексей не успел попасть к Верхорубову. Дзень-Дзинь сказала, что редактора вызвали в обком партии и сегодня вряд ли он появится.
Пришлось ехать на открытие сельхозвыставки.
Всю дорогу в поселок Сарафанники, где открывалась сельхозвыставка, Алексей ругал себя за то, что оказался мямлей и не сумел отпроситься к Линочке. Возвращаясь, он думал тоже о Линочке. Вот теперь, наверное, она уже в операционной, а вот теперь приступают к операции. У Алексея в висках сильно начинала пульсировать кровь. «Вот так пойманно, испуганно бьется у нее сердце», — думал он, и ему казалось, что он слышит эти сбивчивые толчки. Они звучат не как размеренный звук метронома, а как колесный постук на стыках. Толчки эти учащались, и Алексею казалось, что даже его сердце не выдержит такого бешеного скакового темпа. А как же ее слабенькое сердце? «Это, наверное, потому, что я мало спал, — объяснил он себе заполошное сердцебиение. Ведь я встал ни свет ни заря, чтоб не проспать электричку». Но и после объяснений он долго не мог успокоиться. «Ведь ножом в сердце», — вспоминались Линочкины слова, и ему снова становилось не по себе.