Страница 16 из 78
— Увольте, — вырвалось у Сереброва. — Только не это.
Маркелов недовольно поглядел на инженера.
— Но ведь шефа надо отблагодарить. Он, знаешь, какие нам трубы и конструкции дает.
— А что он торгует шефской помощью? Не он, а завод помогает, — уперся Серебров, понимая, что Маркелова такими словами не пробрать.
— Ну, это ты мне не толкуй. Твои знакомцы.
— Я могу сказать, что нельзя! — вспылил Серебров.
— Ну ты, прости господи, рассуждаешь, как дитя, — нахмурился Маркелов. — Трудно мне с тобой.
Серебров решил, что наотрез откажется заниматься срубом для Макаева. Деляга хочет нажиться на нужде, а у Маркелова не хватает решимости отказать.
— Что за секреты? — крикнула Надежда, притаившаяся за деревом, и, дернув ветку пихты, осыпала сердитого Маркелова, недовольного Сереброва искристой снеговой пылью. Маркелов захохотал, изображая веселье и непринужденность.
— Ну, я как Дед Мороз, пойдете ко мне Снегурочкой? — закричал он, обнимая Надежду.
— Я давно мечтала о таком дедушке, — откликнулась та.
Все так же, в обнимку, Маркелов повел гостью к «райскому уголку».
Григорий Федорович слово свое все-таки не сдержал. На искосившемся крылечке «райского уголка» широко улыбался простоволосый Огородов с полуаккордеоном на груди. У Сереброва неприятно засосало под ложечкой. Николай Филиппович, подвирая, отбарабанил туш и, изображая зазывалу, распахнул дверь.
Сереброва Огородов не замечал, и Серебров счастливо избежал общения с ним, сев в дальний конец стола. К нему пробилась Надежда.
Я с тобой.
Ее умиляли толстенные бревна, из которых была сложена изба, капитальный, из плах, стол.
Огородов и Маркелов принялись дружно очаровывать Макаева, предлагая разносолы. Дядя Митя шуровал в печи, Капитон разливал уху. Понеслось похохатывание Огородова. Он был в своей привычной роли хлебосола и рубахи-парня.
— Эх, пить, так водку, любить, так молодку, воровать, так миллион. Вот испробуйте лосиной печенки. Печенка в первую очередь гостям.
— Амброзия, слюнки текут, — кричал Макаев, уписывая жареную печень.
Дядя Митя, праздничный, но уже слегка размягший, готовый подпустить частушку, угощал гостей; подавая зернистый мед, пылающую жаром отборную клюкву.
— Ешьте, ешьте, гостеньки, с ухи-то ух как бодрость берет, — пришамкивая, кричал он.
— Просто обалдение, а не уха, — нахваливала Надежда.
— Если ранишь лося, так он бежит, сучьями хрустит, а если не задел его, так никакого звука не услышишь, я всегда знаю, что уложил его, от меня далеко не уйдет, — хвалился Огородов перед Макаевым и постукивал своим стаканом о его стакан, призывая выпить за хлебосольного Маркелова.
— Нет, за гостей! — не соглашался Григорий Федорович.
Энергичный тестовый звон не касался Сереброва. Он был рад, что к нему никто не пристает с выпивкой: ему придется вести машину. Маркелбв еще помнил, что нельзя Сереброву ехать в одном «газике» с Огородовым.
Надежда заглядывала Сереброву в глаза. Он замечал ее ласковую виноватую улыбку сквозь грусть, понимал, отчего она.
— Как хорошо, что ты здесь, Наденька.
Она благодарно дотрагивалась пальцами до его руки. Ее радовала и прогулка с дядей Митей на облучке, и «райский уголок» со старинной избой, где все так просто и первородно, но, видимо, далек и чужд был ей гомон за столом, где царствовали Макаев и Огородов.
— Гарик, давай выйдем, — попросила она, когда Огородов потянулся к аккордеону, желая добавить веселья. Сереброва тронуло, как согласно с его чувствами понимает все Надежда, ему тоже не хотелось слушать пьяный старательный рев фальшивого аккордеона.
Луками согнул снег юные сосенки, под пихтами наделал пещерные лазы. Тихо и покойно было здесь, и говорить хотелось только шепотом. Пусть, выходя из себя, орет там Огородов.
— Как тихо, — вздохнула Надежда, отщипывая мерзлые ягоды шиповника. — Ты смотри, какая разная белизна: в тени она синеватая, на кустах совсем другая, серебристая, в следах вовсе иная.
Из «райского уголка» уже слышалась коронная макаевская «Свадебная песнь» из оперы «Нерон». Надежда кривилась: все одно и то же.
— О, Гимене-э-эй, — старательно допел Виктор Павлович, и послышались аплодисменты. Аккордеон ударил плясовую.
Надежда подняла лицо к солнцу и, смежив ресницы, стояла так. Сереброву нестерпимо хотелось ее поцеловать. Милая, бесконечно близкая и такая далекая Надежда. Ах, какое сладкое страдание быть вместе с ней вдвоем и какое неправдоподобное счастье. Не верилось, что Надежда здесь, в Ложкарях.
— Переезжай ко мне, — без всякой уверенности сказал он. — Мы так хорошо будем с тобой жить. —
Но она не ответила. Она проговорила свое:
— Ты один меня понимаешь и всегда понимал.
Я тебя буду ждать в Бугрянске.
Он бы еще долго-долго стоял так с Надеждой или бы увез ее в неведомую даль на паре рыжих давешних лошадок, но в окно забарабанил и призывно замахал своей властной лапой Маркелов. Они вернулись. Капитон и дядя Митя поставили широкое блюдо с пельменями. От блюда шел ароматный пар. У Макаева вызрел тост, который должны были услышать все без исключения, иначе те, кто не услышит, останутся темными тюхами-матюхами, и уже никогда их мозг не просветлеет, поэтому Маркелов потребовал Надежду и Сереброва с улицы в избу.
— Давайте выпьем, друзья, за взаимовыручку, за добрую отзывчивость и чуткость, — поднявшись, изрек своим хорошо поставленным голосом Виктор Павлович.
— Правильно! Вот это тост! — рявкнул Огородов.
Маркелов усмотрел непорядок и пристал с ножом к горлу к Сереброву и Надежде, заставляя их выпить. Серебров отговорился — машина, а Надежда озорно блеснула глазами и, взметнув стопку, опорожнила ее.
— За деревню-матушку, за вас, милые сельские жители!
— О-о-о, это по-нашему, — крутнул головой восхищенный Маркелов.
— Когда такая женщина умеет пить, ей цены нет, — добавил Огородов. Теперь тесен оказался стол и, выбравшись из-за него, обнялись настоящие надежные мужики: Макаев, Огородов и Маркелов. Они стояли неразбиваемой, до гробовой доски преданной друг другу троицей, и не было в природе такой воды, которая могла бы разлить их. Они звенели стаканами, целовались, клялись и опять звенели стаканами, еще и еще раз подтверждая свое братство, пока озабоченный Капитон, показывая на часы, не напомнил Маркелову, что остаются до электрички сущие пустяки, а еще ехать да ехать.
За окном предвечерне алел снег.
— На посошок, — объявил Маркелов, брякая горлышком бутылки о стаканы, и скомандовал: — По машинам!
Капитон все заботы взял на себя. Он успел поставить в «газик» кастрюлю с пельменями, чтоб не заголодали гости, бутылки с водкой, чтоб можно было еще их подвеселить. С места он снялся с такой скоростью, что в белом облаке мгновенно скрылись и «райский уголок», и лес. Он знал: опоздай, отвечать ему. Когда Капитонова машина опережала серебровский «газик», из нее несся мощный гогот. Наверняка вошедший в раж дядя Митя тешил высокого гостя частушками. В Ложкарях Капитон высадил дядю Митю и опять перегнал Сереброва. На этот раз из машины могуче неслось «О, Гименей». Теперь уж эпиталаму орала вся компания. В «газике» Сереброва было тихо. Он ехал вдвоем с Надеждой. Она сидела сзади и лепетала:
— Гарик, ты милый, почему ты такой хороший?
Потом она обняла его за шею, и хотя в объятиях машину вести было неудобно, он ехал так и целовал ее руки. Ему было хорошо с этой пьяненькой, блаженной, бесконечно доброй Надеждой, благо, стекло залепило снегом. Серебров не включал «дворник», чтобы встречные шоферы не увидели, каким лихачом в обнимку с красавицей катит инженер Серебров.
— Гаричек! Ты чудесный, я люблю тебя, — шептала ему на ухо Надежда. Он благодарно ловил губами ее пальцы.
На вокзале, насильно суя друг другу стакан, троица долго и трогательно прощалась. Взмыленный Капитон безропотно бегал за билетами, вытаскивал на платформу ложкарские дары: эмалированное ведро с медом, бережно, как новорожденного, пронес обмотанную бельевым шпагатом медвежью шкуру, кусман лосятины, пожертвованный Огородовым. Макаев, забавляя публику, повесил через плечо лапти, подаренные дядей Митей. Он был добр, прост и ему нравилось быть таким.