Страница 59 из 62
«Смирения мне! Смирения…»
— А вы у меня не одни здесь. Вон чего активист мой тутошний доносит! — вынул из нагрудного кармана сложенный лист, развернул. — Не слыхали про такого Степана Калистратова? Коровёнкам хвосты крутит. Ликбез — впрок.
Стал читать, навалясь грудью на стол, подставляя бумагу под свет лампы:
— Тихон Ханыкин владает двумя лодками и вражески агитировает, что над обчим стадом поставлен вредный пастух… — развеселился, большое мясистое лицо замаслилось в ухмылке. — Сторож с пристани Ксенофонт Лялюшкин скрывает, что сын дьячка, от мово трезвого глазу, какой поставлен сверху начальством, подпольно укрывает кролей числом пять.
Наклонился ниже, разбирая каракули:
— Отказал сдать в колхоз лайку прозваньем Злодей, в какой лайке нуждаемы для шапок и другой обувки. А его прежнего кобеля с опасным именем Ругай я бесстрашно заколол вилами за сабантуй, как лаял против заготовки яиц… — в смехе запрокинул голову: — Сабантуй! Видать, хотел сказать — саботаж. Хо–хо–хо-оо!
Палец вонзился во впадинку внизу горла — гость дёрнулся, выпучив глаза, зевая, как выловленная рыба, отвалился на пол.
Струя кипятку из самовара: вздрогнув, взвизгнул, рванулся. Замычал, замерев.
— Не один я у тебя здесь? Сровнял?
Не шевелясь, в ужасе глядел снизу на исходящий паром самовар.
— Ни чуточки не переменились, Сергей Андреич… — перевёл дух. — Не тешьтесь. Кончайте топором.
Поставил самовар на стол.
— В загробную жизнь, я полагаю, не веришь?
Человек — навзничь лежит — взволновался:
— А это зря вы! Всегда я верил и верю, что тутошним не кончится. Конечно, что там калёные сковороды или, напротив, сады — не верю. Но я знаю: срачи там будут со срачами, а гордые с гордыми!
«Гордые — с гордыми…»
— Встань, Витун. Чаю выпей у меня.
Гость, поднявшись, вернулся за стол в какой–то твёрдой неспешности, строго принял из рук хозяина чашку круто заваренного им чаю. Ноговицын ложкой щедро насыпал сахару.
— А ты гордый, Витун? — хозяин смотрит в упор. Гость ровно поднёс чашку ко рту, подув, отхлебнул в неком отдохновении.
— Помните, под Белебеем нас отрезали? Было наших не мене двухсот человек. Офицеров немало… средь них — кавалерийский ротмистр, гвардеец–полковник. Но под кинжальный огонь кто кинулся первым? Вы. И я — вторым!
Лицо стало вдохновенно–суровым, напряжённо пригубив чаю, произнёс с расстановкой:
— Выпади мне — третьим, я бы на месте остался. И вторым — кроме как за вами — ни за кем!
Ноговицын налил себе чашку, не смотря на собеседника — словно и нет никого, — как бы сам с собой поделился:
— До чего надо измельчать, чтобы мстить не виновникам, а овцам.
Витун с болью в глазах мотнул головой. Потом, будто оправившись, сказал в упрямой злости:
— Не овцы они, а сознательная сволочь! Не мне вам говорить, кто жёг усадьбы… А что мне больнее всего — почитай, в каждой деревне они — голодрань ленивая — резали чужой чистопородный племенной скот! После такого жалость к ним меня не возьмёт. Да и сами вы — только играетесь в жалость…
Ноговицын, сидя смирно, ответил тоном странной покорности:
— Я не про жалость, я про мщение. Это — как под огонь кидаться… Коли мстить — то мстить первым виновникам.
Витун хотел перебить — хозяин, низко склонив голову, попросил:
— Дослушай. Знаю — скажешь: вольно вам это толковать, в укромном местечке сидючи… Было — и прошло: с твоим приходом. Посиживал, на ушицу дул — и не горело жара во мне. И ныне его нет. Холод есть! Холод, Витун. Только я моим холодом лютым не мог до виновников достать. А теперь — когда ты послан — достану.
Гость, жадно допив чашку, подался вперёд:
— Вправду будете с нами?
— Буду как тогда — под Белебеем.
Маленькие глаза Витуна тлеют звероватым огоньком.
— Как понять–то вас?
— А ты, как под Белебеем, — будешь?.. Нет, не отвечай… так оно для меня яснее. А понять — в своё мгновение поймёшь. Но понявши… — повторил с нажимом: — понявши — уже сам не попорть!
Лицо Витуна сейчас вопрошало — вопрошало кричаще, до страдания. Однако же вопроса не высказал. Просунул палец за ворот френча, точно он резал мощную короткую шею, почёсывая её, выговорил о давнем:
— Ротмистра того, улана без коня — мы все тогда вырвались и уходили — убило, помните? Шрапнелью нам вслед. — Хмыкнул, заключил с презрительным сожалением: — Уж лучше бы кинулся первым под огонь…
— Считаешь, было б это лучше, Витун?
Тот отозвался с отчуждением обиды:
— А чего тут неясного?
Двое сидят друг против друга за крепким, на века сколоченным столом. Самовар, чашки. Землянка в зыбких отсветах керосиновой лампы. Молчание не тянется — течёт своим размеренным, нужным течением.
В какой–то свой миг, не сговариваясь, молча встали. Смотрели друг на друга — и не было слов.
Гость медленно взошёл по ступенькам, выйдя в сырую тьму, дверь открытой оставил. Уже с лошади крикнул:
— В Самаре найдёте меня!
Топот стих за лугом. «Хочу, Витун, чтобы там ты был с нами…»
Скользнула в землянку Рогнеда, зябко повела плечами, закрыла дверь на засов.
— Кто это был, папа?
Разводил в бутылке чернильный порошок.
— Бедняга.
— Ты чем–то помог ему?
— Помогаю.
10
Весь день — дождь. Ворона каркнула близко: в печной трубе, что ли? Вбежала Рогнеда, вымокшая в льняной рубахе, поставила на стол в узкогорлом резном кувшине три камышинки.
Исписывал при лампе лист за листом плотной бумаги; почерк ровный, разборчивый, с сильным наклоном.
К ночи посырело в землянке, Рогнеда затопила печь. Заварил клейстер, заклеил сложенные листы в три самодельных конверта из бумаги жёсткой,
дореволюционной выработки, с водяными знаками. Открыл принесённый из кладовки сундучок с книгами, в одну из книг сунуты деньги, на базаре наменянные; нашёл среди них почтовые марки. На двух — серп и молот, на третьей — всадник алый под звёздочкой.
Рогнеда, как обычно, спала на печи. Еле–еле забрезжило — поднял девушку.
Потянулась, расчёсывает огненные тяжёлые волосы.
— Что с тобой, папа?
Страстно–прекрасное лицо. Нездешнее. Под слегка припухлыми веками — глаза влажные; блестят, будто и не спала.
Усадив за стол, сухо распоряжался. Взяв узелок — вот он приготовлен — идти на пристань, к пароходику «Эра». В Самаре поспеть к московскому курьерскому поезду, там в вагонной обшивке — неприметные щели почтовых ящиков…
Рядом с узелком положил обёрнутые газетой, крест–накрест перетянутые шнуром конверты. Перед поездом газету разорвать, конверты, на адреса не
глядя, в щель почтового ящика опустить.
Потом — на скорый, в Красноярск. Оттуда пароходом — в Абакан. Искать тайный старообрядческий скит. Всё отдать: проситься воспитанницей. Пожив в
скиту, решать — там остаться или идти в мир.
— Придётся тебе слышать о смирении… В смирение чаще всего рядится трусость. Не обманывай себя — смотри: не отступаешь ли ты перед силой людей? Смирение и страх перед людьми вместе не бывают. Перед натиском сильных будь непреклонной. Женская непреклонность рабские царства рушит. За смертельную обиду убей обидчика — хоть и ценой своей жизни. Скажут о подобном: грех. Да — грех! Но этот грех тебе охотнее простится, чем грех паскудства. Запомнила? Так не отступайся!
— А что с тобой будет, папа?
— Со мною — кольцо с рубином. Мать любила.
Отвернулся. Не мог смотреть, как заходится в плаче…
Выскочил в туман, заперся в баньке. И лишь увидав в оконце замелькавшую меж деревьев фигурку, вернулся в землянку, обессиленно влез на полати, заснул непробудно.
А на самарском перроне девушка, когда курьерский, протащившись, встал, не стерпела. Перед тем как сунуть конверты в щель ящика, прочла: «Председателю ОГПУ…», «Наркому юстиции…», «Военной коллегии…»