Страница 60 из 62
11
Проспав до другого утра, нашёл на берегу давешних мальчишек, привёл в землянку. На столе: открытые банки тушёнки, икры красной и паюсной; сыры, сало, балыки, языки копчёные… снедь, какую не всегда и на самарском чёрном рынке добудешь, какую возил в мешке от людей ушлых, битых, заматерелых.
Но накинулись гости на галеты, на пряники ржаные.
— Уносите всё! Запасайтесь!
Кто доживёт, расскажет внукам сказку об Орысе. Будут и внуки клад искать в яме заросшей, заваленной гнилушками.
Истопил баню, набросал на полок свежего сена, с душицей, выпаренного в кипятке. Щедро плескал на раскалённые камни квас, настоянный на хвое.
Исхлестал о тело полдюжины веников.
В землянке, багровый, сидя за опустевшим столом в чистом исподнем, выпил самовар чаю, то и дело наклоняясь к ушату у ног, омывая лицо ключевой водой. Взбил пену в жбанчике красной меди, бритвой золлингеновской стали обрил голову; сбрил бородёнку. Оставил лишь узкие усики, как носил когда–то: две косые полоски — стрелками вниз за уголками рта. Не обошлось без порезов: расшитую утирку в пятнах кровавых швырнул в горящую печь.
Подняв рундук из сухого подполья кладовки, достал гимнастёрку, галифе, сапоги яловые. Взглянул в зеркало: похожий на японца подбористый офицер, моложе своих сорока четырёх.
Взял припасённые, камня тверже, галеты, приготовил скатку, не забыв
бритву и помазок, овальное, оправленное перламутром зеркальце.
На отмели сколотил плотик. Ночью сплавился по течению на самый нижний островок, с камышом, с осокой. Нарубил ивняка, поверх постелил шинель.
Дождей не было, двенадцать суток прожил под чистым небом, глядел на
звёзды.
На рассвете бросил в котелок с кипятком последнюю галету, высыпал соль. Поев, смотрел на рдеющие угли, кидал на них камышинки.
Кликнул проплывавшую мимо лодку. Парнишка грёб к берегу изо всех силёнок, косясь, разевая рот.
Снял кольцо с рубином, опустил в прозрачную воду. Отдал реке.
На мыске стояла тощая коровёнка. Травка на красноватой глине реденькая, репейник. Солнце поднялось смирное, нежгучее: осень вот–вот. Несколько мужиков у дороги кромсают ножами павшую лошадь; кровавятся внутренности; на сорной обочине бабы в очередь вытянулись — с лоханями, с торбами, с корзинами.
Спрыгнул с лодки, пошёл, слегка косолапя, пыльной дорогой в Самару.
12
За столом — лысеющий человек в летнем полотняном костюме, на молочной косоворотке — померанцевые пуговки. Лицо моложаво, под глазами не припухло, а белки — в багровых прожилках. Нет — кажется, не от водки. Ранняя глаукома?.. Неотвратимое приближение слепоты. Интересно — знает? Мрачновато–безразличный человек из Белокаменной.
Сбоку у стены, за столиком, — некто со шпалами на петлицах. На столике — пишущая машинка итальянской фирмы «Оливетти».
Заговорил человек в штатском:
— Гуторова — Витуна мы допросили. Подтверждается.
Кровь ударила в виски — и отхлынула тут же. Легко голове, легко не верящему в близкий конец телу. «Подтверждается!» Понял Витун и — понявши — не попортил…
Прикусил губу — аж тёплое, кисловатое ощутилось во рту: «А имени твоего, Витун, узнать так и не удосужился…»
Московский гость подровнял бумаги в стопке, приподняв лист, прочёл:
— Рудняков исправно исполнял поручения контрразведки, вознаграждался… псевдоним — Регент, он же — Старицкий… Обслуживал и разведки стран Антанты, у англичан фигурировал как Джокер…
Пауза. Как и положено, ничего не выражающий взгляд.
— Почему вы довели это до нашего сведения? — сказал очень тихо, как умеют говорить привыкшие к власти над жизнью и смертью. Уверенные, что словечко каждое с губ поймают.
Усмехнуться, податься вперёд:
— Обрыдло! В глуши, с мужичьём сиволапым! От созерцания реки постылой осатанеешь! Этот, пардон… — ткнул пальцем в бумаги, — обещал за границу! Счёт в банке! Десять лет ожидания…
Ногу на ногу.
— Ах, ждите! ждите! ждите! — смех — почти истерический. — Кровная арабская лошадь, Булонский лес! Большие Бульвары…
Глаза подёрнулись дымкой мечтательности.
За красной портьерой шантана…
— Прекратить.
Провести пальцами по отросшей щетине:
— В последний приезд Витун передал приказ Руднякова — ещё ждать. Издеваться?! Не позволю!
— Чего ждать?
— Устранения ваших лидеров, расчленения государства. Помимо Руднякова, в заговоре участвуют Смирнов, Белобородов, Сокольников…
Торопко застучала «Оливетти». Впереди тьма, но уже блестит в ней топорик. Начался отсчёт минут до тех последних, когда названных сволокут в подвал, ударит в затылок пуля и брызнет кровь, как она брызгала у десятков тысяч их жертв.
— Хотите чаю?
— Благодарю. Нельзя ли рюмку хорошего красного вина?
— Позже.
Ткнул кнопку. Дюжий, лет двадцати пяти, глазки близко посажены — принёс чай в стаканах с подстаканниками. Удалился, будто нехотя.
— Поговорим подробнее.
— Я знаю от Витуна, что ему известны подробности от Руднякова…
Ах, посланец Москвы! Всё когда–то сделается от тебя мертво. А Волга–река и без того нежива. Ночь, костёр на косе. Уха будет кипеть — на отваре из красных, полукрасных, бывших красных… из всех до единого! Какая бурляще–жирная! И до чего же занятный (не пенёк, не куст) рыбачок! — откуда ни взялся — похлебает стерляжью… И заживёт…
Безумие мученика?..
Послесловие автора
Я родился в сентябре 1952 в семье русских немцев. Место рождения — город Бугуруслан Оренбургской области. Сюда были депортированы мои родители, которых в 1941, по причине национальности, выселили из мест проживания. Родители провели пять лет в так называемой Трудармии — за колючей проволокой лагеря.
Моему отцу Алексею Филипповичу Гергенредеру было почти пятьдесят, когда родился я. После смерти Сталина он получил разрешение преподавать в средней школе русский язык и литературу. Никто вокруг не знал, что трудармейский лагерь был не первым его местом заключения. Не знали и того, что много лет назад он уже бывал в Оренбуржье: воевал здесь за идеалы Белой России.
Мне было двенадцать, когда я, в очередной раз, заговорил с отцом о кинофильме «Чапаев». В нём меня впечатляло зрелище «психической атаки». Красиво шли густые, сплошь офицерские, цепи… Отец остро, внимательно посмотрел на меня своими глубоко сидящими глазами, помолчал — и взял с меня слово хранить строжайшее молчание о том, что он мне расскажет.
«Офицеры, говоришь… Их аксельбанты тебе тоже понравились?»
Мне живо вспомнились шнуры, свисающие с погон, и я подтвердил: конечно, понравились, почему же нет?
Так вот, объяснил отец, аксельбанты носил только флигель–адъютант — офицер связи: один на полк. Как же это удалось собрать тысячи флигель–адъютантов? И почему исключительно они должны были идти в «психическую атаку»?
Я узнал, как не хватало Колчаку офицеров для командирских должностей: какая уж там отдельная офицерская часть… Ничего подобного «психической атаке» и в помине не было.
Отец коснулся другого историко–героического фильма. «Эпохальную» киноленту «Броненосец «Потёмкин» я к тому времени посмотрел не однажды. Там толпу обречённых на расстрел матросов накрывают брезентом. Это глупость. Дрянная, тухлая выдумка. Такое немыслимо в практике экзекуций — накрывать брезентом осуждённых, да ещё согнанных в гурт.
Когда все вокруг питались этой брехнёй, восторгались ею, я слушал рассказы отца о его жизни…
Летом 1918, гимназистом уездного города Кузнецка, он вслед за двумя старшими братьями вступил в антибольшевицкую Народную Армию Комуча, которую возглавил популярный в Поволжье белый партизан полковник Н. А. Галкин. Отец стал рядовым 5‑го Сызранского полка 2‑й добровольческой стрелковой дивизии. До шестнадцати лет ему оставалось около полугода.