Избранное

— У нас, товарищ майор, — громко ответил красноармеец, расправляя складки шинели под широким солдатским ремнем, — в Воронежской области… Очень красивый городишко наш Новохоперск.

— Да, да, — повторял задумчиво Сивер, — да, да… Все наши города и городишки красивые… Москва, Новохоперск, Кременчуг, Крюков… — И запрокинув голову к ледяному полумесяцу, не дававшему проплывающим облакам себя увлечь, вдруг спросил: — Как вы думаете, что за погода завтра будет?

Красноармеец знал, какого ответа ждет от него командир, но, чтобы придать больше веса своим словам, тоже поднял голову кверху, долго вглядывался в проплывающие по звездам облака и, наконец, ответил:

— Нелетная…

— Вы, случаем, не синоптик? — И тихо, словно обращаясь лишь к себе одному, проговорил: — Не надо его сегодня… Не надо солнца… Такой праздник, а все желают одного — чтобы над Красной площадью сегодня не сияло солнце… Мы им и это припомним! Мы им все припомним!.. Да, скажите, почему же вы не спите? Время — уже скоро час.

Строгий командирский тон, ворвавшийся внезапно в задушевный разговор, заставил красноармейца вытянуть руки по швам и ответить коротко и отрывисто, как при повторении приказания:

— Есть идти спать, товарищ майор!

Но когда боец добрался до стежки, которая вела к далеким баракам с погасшими окнами, Сивер остановил его и спокойно, словно желая этим смягчить свой слишком строгий тон, сказал:

— Но если вы тут кого-то ждете, можете остаться.

Присмотрись в эту минуту Сивер внимательней к красноармейцу, он заметил бы, как от его удивленных глаз к красивым, слегка приоткрытым губам скользнула ребячески смущенная улыбка, что, однако, не помешало ему ответить коротко и отрывисто:

— Я здесь никого не ждал, товарищ майор. Не спится, вот и вышел взглянуть на город. Впервые в жизни я в Москве.

— Неужели? — удивленно переспросил Веньямин Захарьевич, точно впервые в жизни встретил человека, еще не побывавшего в Москве.

— На домик Кутузова хотел посмотреть. Тут поблизости должен быть домик, описанный Толстым в «Войне и мире».

— Домик в Филях, где Кутузов после Бородинского сражения провел со своими генералами историческое совещание, и деревенская девчурка на печи?

Майору Сиверу вдруг показалось, что красноармеец своими расспросами о кутузовском домике имеет в виду нечто иное… И вот, вместо того чтобы рассказать ему, что та изба, которую он надеется тут увидеть, сгорела еще до того, кажется, как Толстой написал «Войну и мир»; что много лет спустя гренадеры какого-то корпуса поставили на месте избы каменный постамент и по соседству с ним выстроили точно такую же бревенчатую хату, как та, что сгорела, и обставили ее той же деревенской мебелью и утварью; что этот домик находится вблизи Поклонной горы на пути к его, майора Сивера, квартире, — и вот, вместо того, чтобы все это рассказать, майор засмотрелся на красноармейца и молчал, словно готов был услышать от него: «Как же это вы, товарищ командир, забыли, что мы стоим в Филях, где стоял Кутузов? Ведь той же самой дорогой, какой вы нас нынче на рассвете поведете на Красную площадь, Кутузов вел свою армию после Бородина?..»

Неожиданная встреча с красноармейцем, разыскивавшим тут кутузовский домик, подала майору мысль — сегодня утром провести свой батальон мимо домика.

— Вот так так! А я думал, что он уже давно у себя.

— Где у себя? — Сивер уставился на неожиданно выросшего возле них старшего политрука Антона Дубовика.

— Дома, разумеется.

— Разрешите идти, товарищ майор? — спросил красноармеец.

— Впервые в Москве, — сказал Сивер Дубовику, кивнув на молодого красноармейца, — впервые в Москве, понимаешь?

— Где ты все это время был?

— Знаешь, что он тут искал? Кутузовский домик.

— Я тебя, кажется, о чем-то спрашиваю. Почему не подскочил к себе? Ты ведь, насколько я знаю, живешь недалеко отсюда.

— А ты уже был у себя?

— Зачем? Моих эвакуировали.

— Моих, вероятно, тоже.

— «Вероятно» — не военный термин, товарищ майор.

Майору Сиверу нравилось умение двадцати-с-лишнимлетнего старшего политрука Антона Дубовика заставлять окружающих относиться к себе как к более опытному, более старшему по возрасту, чем на самом деле. Такие, как Дубовик, были в гражданскую войну командирами и комиссарами в красноармейских частях, где Сиверу довелось служить. Те, чтобы выглядеть старше своих двадцати двух, двадцати трех лет и придать больше веса своим выступлениям на частых митингах и собраниях, отпускали бородки, а этот, Антон Дубовик, бреется чуть ли не каждый день и следит за собой, как только что окончивший училище молоденький лейтенант. Было еще в Дубовике что-то такое, что обычно отличает кадровых военных от мобилизованных, хотя он четыре месяца назад впервые в жизни спустился в окоп. Сиверу же временами казалось, что, переоденься старший политрук снова в штатскую одежду, в нем очень легко будет узнать военного, не меньше, может быть, чем в нем, в Сивере, хотя военный стаж у Сивера несравнимо больший, чем у Дубовика.

За время, что Антон Дубовик в батальоне, майор успел прийти к выводу, что старший политрук относится к тем фронтовикам, из которых слова о себе не выжмешь — легче, кажется, извлечь воду из камня. Поэтому его так удивило, когда однажды случайно подслушал, как солдаты говорили о Дубовике, рассказывали всякие истории с такими подробностями, точно прошли с ним все месяцы войны, причем каждая рассказанная о нем история неизменно кончалась тем, что он счастливец. После этого Сиверу начало казаться, что и сам Дубовик смотрит на себя как на счастливца. И в самом деле, встретить войну на самой границе и из страшных кровавых боев выйти живым и невредимым! — тут можно и впрямь уверовать в свою счастливую звезду.

Антон Дубовик знал, что солдаты приписывают ему такое, чего он никогда не совершал, что вообще в рассказах о нем очень многое преувеличивают, но никогда ничего не опровергал, точно так же, как не пытался выяснить, откуда берутся все эти слухи. Когда Веньямин Захарьевич однажды спросил его об этом, Дубовик ответил:

— Приходилось тебе когда-нибудь ночевать с солдатами в одной палатке? Если бы я вспомнил все истории, каких я там наслушался, то, кажется, за год не успел бы их все пересказать. Интереснее всего, что многие я где-то читал. Но солдаты изменяли их, переиначивали до неузнаваемости. Можешь быть уверен, то же самое, что теперь рассказывают обо мне, они уже, вероятно, не раз рассказывали о тебе, о других командирах. Мы же все так — понравился командир, мы и рады приписать ему все, что нравится во всех командирах, каких нам когда-либо довелось знать. Вот так, товарищ майор, создается обобщенный образ. Сегодня этот образ носит имя Антона Дубовика, завтра — Иванова, Петрова, Сивера… Одно только надо всегда помнить — достаточно солдату заметить в тебе малейший признак растерянности, неуверенности, он тотчас забудет обо всех твоих заслугах и наделит тебя всем тем, что не нравилось ему во всех его прежних командирах… Впрочем, ты знаешь это, полагаю, не хуже меня…

Разумеется, Сивер знал, что такая опасность Дубовику не грозит. Майор почувствовал это после первого боя, в котором участвовал новоприбывший старший политрук.

— К чему тебе, спрашиваю, «вероятно», когда ты можешь точно установить, где находится твоя семья, — снова заговорил Дубовик, сбивая снег с валенок, — или, может, думаешь, что тебе скоро снова представится случай побывать в Москве? Забудь об этом, Захарыч. Наро-Фоминск для нас последний рубеж… Либо — либо! Дальше отступать не будем. От Наро-Фоминска у нас один только путь — вперед на запад, и если ты не воспользуешься сегодняшним случаем, то потом уже могут пройти годы… Что? Не веришь, что война может продлиться годы?

Майор молчал.

— И никто из нас, Захарыч, не застрахован… Пуля не разбирает. — Дубовик нагнулся поближе к снегу и взглянул на ручные часики: — Ого, уже четверть второго. Вот что, товарищ майор, по уставу я не вправе тебе приказывать, но на сей раз нарушу устав. Приказываю тебе воспользоваться несколькими часами, оставшимися до парада, и выяснить, где находится твоя семья. Рядовой Сухотин, — приказал солдату старший политрук, — вот вам пропуск, будете сопровождать майора. Выйдите на дорогу и остановите машину.