Избранное

— На войне, не на войне — предательство есть предательство, и бросаться такими словами я бы вам не советовал. — Веньямин Захарьевич поднял руку и остановил мчавшееся мимо такси. — Садитесь, садитесь, не бойтесь, я вас насильно к себе не повезу, тем более теперь, после такого разговора…

Через полчаса такси остановилось у двухэтажного деревянного дома в одном из тихих дорогомиловских переулков.

— Мы с вами, оказывается, близкие соседи.

— Это уже ненадолго, товарищ полковник. Наш переулок, наверное, вскоре снесут.

— Жаль… То есть жаль, что мы не будем соседями. — И, протянув Борису руку, добавил: — Никогда не спешите делать выводы, принимать решения, выносить приговоры… Доброй ночи!

Полковник пересел к шоферу, словно не мог и не хотел оставаться с собой наедине даже те пять минут, что пройдут, пока он подъедет к своему дому.

IX

В ночь с шестого на седьмое ноября особый батальон, которым командовал майор Веньямин Захарьевич Сивер, располагался в заснеженном парке Фили — в двадцати, двадцати пяти минутах езды трамваем от Дорогомиловской заставы, где жила семья майора. Находилась ли она теперь в Москве или в эвакуации, Сивер не знал и все же не мог заставить себя воспользоваться несколькими часами, оставшимися до парада, и выяснить, что произошло с семьей после шестнадцатого октября, почему вдруг перестали приходить письма?

После парада, тут сомнений почти не было, выяснять это будет уже поздно. Все воинские части, прибывшие сюда с ближайших позиций для участия в необычном и неожиданном параде, с Красной площади сразу же направятся назад, на свои прежние позиции. Придется ли батальону возвращаться в Наро-Фоминск поездом или пешим ходом, майор Сивер не знал и особенно над этим не задумывался — кого сейчас могли занимать сто километров, которые, быть может, придется завтра прошагать пешком, когда сегодня впервые за столько недель представилась возможность повалиться на пол и целую ночь проспать под тихой спокойной кровлей.

Батальон уже давно спал глубоким сном, когда майор Сивер еще бродил по заснеженным дорожкам старого соснового парка, часто проваливаясь выше колен в сугробы голубоватого, мерцающего снега. Майор как бы нарочно тянул время, чтобы потом иметь возможность сказать себе: «Теперь я уже определенно не успею подъехать домой».

Командир особого батальона принадлежал к военным, умеющим при любых обстоятельствах находить и принимать самые смелые решения. Но если дело касалось лично себя, терялся и не знал, что предпринять, зачастую отказываясь от своих привилегий, и только потому, что это может быть, казалось ему, криво истолковано.

Среди офицеров эшелона, прибывшего с фронта для участия в военном параде, Сивер был не единственным, у кого мелькнула мысль: «В эшелоне немало москвичей, и каждому из них, конечно, хочется на пять — десять минут подбежать домой. Но никто никого не отпустит». Ведь он, Сивер, никого не отпустит, почему же делать исключение для себя? Не всегда следует пользоваться предоставленным тебе правом.

Прохаживаясь то в гору, то под гору по тоскливому парку, он изыскивал все новые и новые доводы, что ему нельзя теперь пользоваться своими преимуществами командира. А между тем — обратись кто-нибудь из батальона к нему за увольнительной, не исключено, что он ее дал бы.

Сивер оглянулся, словно кто-то и вправду обратился к нему, и услышал позади себя легкий треск — рябая кора сосен лопалась от холода.

Стройные и рослые, тянутся сосны, ели в старом парке Фили. Одной сосны хватило бы, чтобы протопить все печи в заброшенных бараках, и потеплело бы на промерзшем полу, где, не раздевшись, спят вразвалку усталые солдаты. Одной только сосны хватило бы, но никто из солдат и веточки не тронул.

Чем дальше майор углублялся в парк, тем чаще останавливался. Нет здесь, кажется, дерева, в тени которого не лежал, нет здесь, кажется, стежки, по которой не проходил со старшим сыном Дониэлкой. Сиверу не пришлось особенно напрягаться, чтобы восстановить в памяти тот далекий зимний день, когда учил сына ходить на лыжах. Но не об этом задумался теперь майор.

За неполных четыре месяца, проведенных им на фронте, он, как и многие другие, успел очень многое передумать и, как многие другие, пришел к выводу, к какому еще в первые недели войны пришли солдаты и командиры переднего края: война так скоро не кончится. Она продлится больше месяца, больше полугода, больше года. Но в том, что Красная Армия победит, не сомневался даже и теперь, когда враг стоял под Москвой. Часто говорил об этом с солдатами, а еще чаще — с самим собой, потому что его жизнь, как и жизнь любого из солдат, могла в любую минуту оборваться, а тот, кто не задумывается над тем, что произойдет после того, как его не станет, — тот, собственно, не солдат, а просто человек с винтовкой. И странное дело — всякий раз, думая, сколько еще может длиться война, он совершенно не принимал в соображение возраст своего Дониэлки, делал вид, будто забывает, что закон, властный над всеми, властен и над его сыном. Напомнили ему теперь об этом подросшие у подножья пригорка сосенки. Сколько таких молодых стройных сосенок видел он лежащими на дорогах за неполных четыре месяца войны.

Каждое деревцо в парке напоминало, что отсюда домой, до Дорогомилова, всего каких-нибудь двадцать, двадцать пять минут езды. Пешком это может продлиться… И тут же Сивер пытался себя уверить, что его семьи в Москве нет — именно по этой причине после шестнадцатого октября перестали вдруг прибывать от нее письма.

Часовой у ворот никак не мог постигнуть, кого майор так долго тут разыскивает. Часовой, несомненно, очень удивился бы, узнав, что его командир никого не разыскивает, а просто прогуливается, как иногда перед сном прогуливаются у себя по двору.

Майору и в самом деле все здесь казалось по-домашнему родным, в иные минуты даже чудилось, что он только-только вышел из дому и сейчас туда вернется. Но даже в эти минуты не спускал глаз с подозрительно звездного неба и прислушивался к малейшему шороху.

Идя вдоль забора, он чуть не наткнулся на красноармейца, стоявшего и глядевшего сквозь узорчатую ограду на опустевшую ночную площадь. Что он там такого увидел, что залез до колен в снег? Кажется, кроме заметенных снегом трамвайных вагонов с темными замерзшими оконцами, там ничего не видно. «Этот боец не иначе ждет здесь кого-то», — подумал майор.

По тому, как тот, ухватившись обеими руками за острия железных штакетин, несколько раз как на турнике подтянулся на них, не трудно было догадаться, что он еще совсем молод и ждет, разумеется, ее — самую красивую, самую лучшую, самую любимую на целом свете. Но как парень ухитрился дать ей знать, что он здесь?

Майор представил себе, как легко и проворно перепрыгнул бы этот молодой боец через высокую ограду, схватил за руки свою девушку, какой завороженной казалась бы им эта пустая заснеженная площадь с занесенными вагонами на рельсах, с обледеневшим полумесяцем между белыми крышами! Сивер так ясно и отчетливо представил себе все это, что готов был предупредить часового у ворот — пусть, дескать, не мешает девушке подойти к парку, а красноармейцу перескочить через ограду. Ему, этому замечтавшемуся пареньку, он не отказал бы в увольнительной на те несколько часов, что остались до парада.

То ли тень Сивера внезапно скользнула по ограде, то ли снег резко скрипнул под его ногой, но в ту самую минуту, когда командир уже собирался незаметно удалиться, красноармеец быстро повернулся лицом к нему и застыл. Сивер, не донеся руку к светло-серой ушанке, тотчас опустил ее и, слегка щуря глаза, многозначительно спросил:

— Кого же мы тут ждем? Не ее ли?

— Нет, товарищ майор! Моя осталась в Новохоперске.

— Ах, так! Она, значит, не москвичка. Ну, а вы?

— Тоже новохоперский, товарищ майор, — смущенно отвечал красноармеец, не зная, может ли он вести себя вольно.

— Где же он находится, ваш Новохоперск? У нас или уже там, у них?