Страница 52 из 71
В общем, они были друзьями с самого детства. «Их водой не разлить», — бывало, говаривали о них. Но, возмужав, оба они здорово переменились. Из Ендона вышел человек разбитной, не слишком аккуратный. Скупости в нем не было ни малейшей. Любил повеселиться в кругу друзей, не отказывался и выпить при случае. Весельчак и балагур, он не прочь был приволокнуться за женщинами. Не слишком гнался за богатством, не был способен ради наживы работать до изнеможения. Каждый год отправлялся в какие-то поездки по стране и даже успел побывать за границей. Бизья же был нрава иного — прижимист, скуп, накопительство стало его единственной страстью. Это было всем известно. Каждый из них в своем деле считался первым. Последние двадцать лет животноводы стали наиболее уважаемыми людьми на селе. Поэтому по части известности и почета Ендон Тыхеев оставил Бизью Заятуева далеко позади. В президиуме колхозного собрания — Ендон, на районном совещании — Ендон, в газетной статье или в передаче по радио — опять же Ендон. За минувшие десять лет Ендон, и всегда-то любивший показать себя, вдоволь познал вкус славы. Бизья Заятуев в душе завидовал ему, порой даже злился.
Однако Бизья, прочно попавший во власть наживы, считал, что Ендон попусту выбрасывает на ветер и время, и деньги. И это его успокаивало, убеждало в том, что сам он живет жизнью более правильной, нежели легкомысленный Ендон.
—
Эх, Бизья, живем-то мы на свете лишь один раз. Если есть возможность, надо успеть повидать мир. А мир-то велик и интересен. В прошлом году, в декабре, ездил я отдыхать на Черное море. Здесь у нас зима стоит, мороз, снегу по колено. Вылетели мы утром из Иркутска и, не успело солнце закатиться, уже прибыли в Сочи. Кругом зелень… тепло… хоть в одной рубашке ходи… — рассказывал Ендон, вступая в дом следом за Бизьей. — Ты понимаешь, что такое лететь на самолете? Уж на что вроде бы высоки облака, а ты смотришь на них сверху вниз, и кажется тебе, что они лежат прямо на земле. Будто чисто вымытую овечью шерсть разложили по земле для просушки. А по радио тебе объявляют, что летим на высоте десяти километров, снаружи 50 градусов мороза. А ты сидишь себе в кресле, и на тебе всего лишь пиджак… Интересно все это, очень интересно. Небо синее, синее, совсем чистое и пустое, одно лишь солнце сияет посреди этой синей пустоты.
Бизья, как ни разбирало его любопытство, не подавал и виду, что заинтересован этим рассказом.
Норжима, одетая, лежала, отвернувшись на топчане.
—
Что лучше взять в дорогу? — спросил Бизья, зажигая свет.
—
Ну, раз ты едешь ненадолго, много одежды брать не стоит. В гостинице будет тебе и постель, и полотенце, и прочее. Не беспокойся, Банзаракцаев проведет тебя, куда нужно. Денег бери побольше. Может, какие вещи купить придется, — посоветовал Ендон.
«Ха, не бери много одежды! Как будто у меня ее и впрямь много. Все на свой аршин меряет», — с неудовольствием подумал Бизья.
—
За городом есть такое место — Верхняя Березовка. Там музей организован, где показывают старинный быт бурят, семейских, эвенков. Обязательно посмотри. Там ты поймешь, чем мы были когда-то и чем сейчас стали. Есть там еще исторический музей. Ну, и по рынку походишь, конечно…
—
Хватит, Ендон, довольно. Наболтал столько, что уши заболели. Надоело.
—
Ладно, больше не буду. Хоть и не всегда все промеж нами было ладно, однако ж мы с тобой старинные приятели. Не знаю, что чувствуешь ты, когда я уезжаю на месяц и больше, а вот собрался ты сейчас в поездку, и мне почему-то стало не по себе. Прямо-таки сердце защемило, не усидел я дома, прибежал к тебе, как видишь. Может, оттого, что обрадовался — старинный мой приятель Бизья тоже взялся за ум, решил повидать мир. И вот поэтому… — Ендон умолк, взволнованно засопел и, вынув из внутреннего кармана куртки, торжественно выставил на стол бутылку «экстры». — Выпьем по маленькой за счастливую дорогу. Норжима, вставай. Дай-ка нам чем закусить…
—
Поднимайся, Норжима, — поддержал Бизья. — Хватит прикидываться спящей. Ты, Ендон, своим косым глазом никогда на человека прямо не посмотришь, однако я тебя насквозь вижу: ведь когда-то у вас с Норжимой кое-какие шашни были, а? Я ведь все знаю, — и Бизья беззлобно рассмеялся.
—
Вот-вот, наверно, поэтому она и капризничает, — хохотнул Ендон. — Ну, вставай Норжима, вставай.
—
Вы что, дурачье, решили из меня потеху сделать? — Норжима поднялась и стала сердито поправлять волосы. — Вы это бросьте. Один только у вас разговор: Норжима да Норжима… Надоело уже. Будь я молоденькая, тогда б еще ничего… Легко ли в моем-то возрасте выслушивать такие шуточки…
Старики виновато переглянулись, покачали головами, как бы говоря: «Действительно, лишнего мы наболтали».
Норжима меж тем, сполоснув лицо и руки, достала туесок сметаны, кастрюлю со сливками, свежее масло, расставила все это на столе и принялась нарезать хлеб.
—
Не пойму я, о чем вы разговариваете? Ты, старик, собрался куда-то ехать, что ли?
—
В город, — сказал Ендон.
—
В Улан-Удэ?
—
Ага, — отвечал Бизья.
—
Когда?
—
Завтра…
—
А что ж вы мне-то не скажете об этом? Или это тайна какая-нибудь?
—
Ну, что ты… Просто не успел сказать, времени не было…
—
А, бросьте! Нечего на время ссылаться.
—
Ей-богу, я хотел сказать тебе потом, перед сном. Спятил я, что ли, чтобы тайком от тебя удрать в город. Что ж, Норжима, садись с нами, обмоем втроем предстоящую дорогу.
Усевшись, массивный Бизья один занял почти половину стола. Ендон, лысый, с большими оттопыренными ушами, по сравнению с ним выглядел почти подростком. Пышная, все еще сохранившая женскую стать Норжима выглядела значительно моложе своих лет.
Бизья сильно волновался, и, наверно, поэтому после первой рюмки у него зашумело в голове. Более привычный к таким застольям Ендон оставался совершенно трезвым. Норжима лишь пригубила свою рюмку, поморщилась и отставила ее подальше. Бизья чувствовал, как по телу разливается тепло, а в душе зарождается чувство умиления. Захотелось вдруг сделать приятное для Ендона, рассказать ему что-нибудь интересное. Да только чем удивишь Ендона, повидавшего столь много всего? «Э-эх, вот она когда темнота-то моя вылазит», — с горечью подумал он, стискивая зубы.
—
Ты уж, Ендон, береги себя. Что-то вид у тебя в последнее время неважный — побледнел, осунулся, — и Бизья увлажнившимися глазами оглядел друга.
—
Да вот, дает себя знать та фашистская пуля, что сидит вот тут, — Ендон указал пальцем чуть пониже сердца. — Тридцать лет прошло, как окончилась война, но… с годами все ж таки напоминает о себе. Иногда мне кажется, что эта проклятая пуля в конце концов доконает меня.
—
О, боги, боги, хоть бы не было больше таких ужасов, — проговорила Норжима, молитвенно складывая ладони.
—
Да, что может быть лучше спокойной и мирной жизни. Коли есть здоровье — все в твоих силах, только знай себе работай. Об одном только жалею — не станет сил и здоровья, кому и чем я смогу быть полезным? Одна лишь обуза родным и домашним… — жестко произнес Ендон, рубя воздух ладонью.
—
Ну-ну, успокойся, дружище, — сказал Бизья.
—
Успокоенность в моем положении смерти подобна. Пока есть сила, есть воля, — надо шутить и веселиться. Словом — жить. Чем прозябать где-то в душном углу, охать и ахать, лучше быть среди людей и работать на свежем воздухе. Так я считаю…
—
Да, что и говорить — ты, Ендон, беспокойный человек. Может, пора бы и угомониться? — почти просительно сказал Бизья, совсем уж размякший после второй рюмки. — Все эти собрания, всякие там ваши совещания — разве они тебе еще не надоели?
Ендон коротко рассмеялся.
—
Ты знаешь, в последнее время меня не так уж и часто приглашают на эти собрания-совещания. Должно быть, стар я уже для таких-то дел. А вот в шестидесятых годах я был, как говорится, на коне. Помню, обижался в душе, если не избирали в президиум. Еще бы — передовой чабан, депутат районного Совета… Словом, уважаемый человек. И как оно получалось-то: в месяц десять дней работаешь, а двадцать — в разъездах, на разных собраниях и заседаниях. А там ведь что-то говорить надо. Ну, поначалу речь за меня писали парторг или зоотехник. Написано оно, конечно, хорошо, да только читать — это было сплошное мучение. Запинаешься, спотыкаешься, а иногда еще такие слова попадаются, каких я отродясь не слыхивал и понятия о них не имел… И вот… погоди-ка… да, десять лет уже тому — попал я на республиканское совещание передовых чабанов. Собрались мы в театре оперы и балета. Ну, подходит моя очередь сказать слово. Поднялся я на трибуну, вынимаю из кармана бумажки с заранее написанной для меня речью. Полез за очками, а их нет. Ищу по всем карманам — нет и нет. Дело ясное — оставил в гостинице, в другом пиджаке. Что делать? — подношу листок к глазам, пытаюсь читать и не могу. Не вижу букв, все перед глазами расплывается. Бог ты мой! Заикаюсь, запинаюсь и чувствую, что от стыда весь уже в поту. Хотел было вытереть лицо, а платка- то нет — тоже остался в гостинице… А в зале тишина такая, что муха пролетит — и то услышишь. Оно и понятно — чабаны же сидят, такие же, как я. Сочувствуют мне…