Страница 32 из 71
Оказался у него в тех агинских местах непонятный дружок, какой-то Хатюн, он у нас был позже: заявился с какими-то приятелями, Дэлгэра привезли с собой, выгребли из дома все шойдоновское богатство, угнали весь его скот… Куда угнали? Никто не знает. А Дэлгэра оставили, с собой не взяли.
Ну, глядят наши улусники на жалкого, пришибленного Дэлгэра, он — ты только подумай — он у наших добрых, сердечных улусников не вызывал никакого участия, сожаления. Никому не захотелось сказать ему доброе слово. Наоборот, вспыхнула всеобщая ненависть которую так долго таили в себе, скрывали, боясь жестокой расправы, все наши люди.
По домам, по юртам, в сомонном совете, далее на улицах, повсюду люди кричали: «Кулацкого сынка — в ссылку! Насосался с проклятым своим отцом нашей крови, раздавить, его, клеща, без жалости!»
Мы в ту пору создавали колхоз. Ну, и сделал я, простить себе не могу, большую глупость, до сих пор каюсь… Пожалел паразита, настоял, чтобы приняли в колхоз. Все понимали, что не надо принимать, а смолчали. Не хотелось обижать председателя… Я ведь уже тогда был выбран председателем колхоза.
Дэлгэр, однако, чувствовал свою вину, ходил, не поднимая глаз, делал все, что ему поручали, любую работу. Но ведь характер, привычки ремнем не затянешь… Летом тысяча девятьсот тридцать четвертого года Дэлгэр оседлал лучшего колхозного гнедого жеребца и исчез… Куда уехал? Ничего мы не знали. Прошел, правда, слух, что он стал бандитом… Понимаешь, каково было мне? Но слух, он слух и есть, верить в него не хотелось… Прошло какое-то время, ну, дней с десяток, вернулся в улус твой отец Сандан-ахай, побывавший в аймачном центре. Приехал, и сразу ко мне. «Дэлгэр Шойдонов, — сказал, — связался с тем самым Хатюном, который вывез от нас все шойдоновское богатство, помнишь? И этому бандиту проиграл в карты нашего колхозного жеребца. И собирается удрать в Читу».
Ну, что было делать? Оседлал коня, взял харчей, поскакал в Сосновку. Мой Серый был отличным скакуном, в пути отдохнул только раз… Ты представь — семьдесят километров за полдня. Мчусь, а гнев так во мне и клокочет… Молодой был, горячий.
Дэлгэра я нашел сразу. Сгреб за грудки, размахнулся и — кулаком в подбородок. У меня даже пальцы хряснули. Вон, посмотри — до сих нор след… — Жамсаран показал руку.
—
О-о, ничего отметина…
—
Дэлгэр корчился у меня в ногах, а мне нестерпимо хотелось пнуть его ногой в поганую рожу. Но сдержался, сказал с брезгливостью: «Хотел дать тебе как следует, да передумал, от такого удара могут стать на место твои косые глаза. Лучше уж тебе, гаду, челюсть свернуть».
И врезал, после сдал в милицию, начальнику Осодоеву. Сразу вроде полегчало на душе, порысил домой. Вот как было.
Жамсаран Галданович вытер рукавом вспотевший лоб и только тут заметил, что в кабинете уже несколько человек, все они с интересом слушают его рассказ. Потом принялись уговаривать: расскажите, что дальше
было… Как тут откажешься? Рассказал, как на рассвете добрался домой. Мы только-только поженились с Сэжэдмой… Вошел и вижу, что моя молодая жена чем-то ну прямо-таки потрясена… Я к ней, она стоит, точно не живая. «Что с тобой?» — спрашиваю. А она в ответ: «Ты убил Дэлгэра, да?»
Вот тебе и на… Просто удивительно: телефонов тогда не было, в нашем улусе и о телеграфе ни у кого никакого представления… Не по воздуху же ложная весть пришла? Спрашиваю: «Кто сказал?» В полночь, рассказала жена, прибежал к ней Сандан-ахай: «Наш, говорит, Жамсаран в Сосновке убил Дэлгэра… а сам, значит, по своей воле пришел в милицию, сдался». Сэжэдма ревет. Ночь, говорит, не спала, думала, ума решусь.
Что было делать? Скоренько умылся, наказал, чтобы не дурила, ничего, мол, такого не было, верхом на коня. Стреножил его на берегу реки, а сам чуть не бегом — в контору. Вхожу, а на столе спит человек. Храпит, заливается, шубой укрылся. Разглядел как следует, да это же Айдар Балданов, пропагандист нашего райкома партии!
Разбудил я его… Протер глаза, спрашивает:
—
Когда приехал?
—
Сейчас, — отвечаю, — только что.
—
Давай, — говорит, — помоги собрать народ, пока не ушли на работу.
— Что, — спрашиваю, — за срочное такое дело?
—
Надо провести чистку наших партийных рядов.
В таких собраниях тогда принимали участие все
члены колхоза — партийные и беспартийные…
Все и выступали… Такое городили, бывало, что ни в какие ворота не лезло. Разоблачали, значит, «классовых врагов». Никто ничего толком не знал, ничего не понимал, а выступать надо… Кто по злобе, кто по глупости оговаривал соседа, вот, мол, он самый классовый враг и есть.
Тут же кто-то кричит:
—
Слышали! Классовый враг пробрался в наши ряды… Какие будут предложения?
—
Исключить!
—
Ясно. Есть предложение исключить из рядов партии. Других предложений нет? Нету, Хорошо. Теперь проголосуем: кто за то, чтобы исключить его из нашей большевистской партии, поднимите руку.
И поднимали. После собрания удивленно спрашивали: а пошто мы руку-то поднимали?
—
Голосовали.
— Это как же так? Непонятно…
Теперь даже не верится, а ведь точно, так и было…
Мы с Айдаром, погиб он, бедняга, на фронте, так вот, открыли мы с Айдаром собрание на берегу Зазы… Как сейчас помню — вызвал Айдар к столу твоего отца Сандана Ойдобуна, спросил:
—
Оставить его в рядах партии или как?
Все молчат, никто ничего худого не знает, дело вроде бы ясное, надо оставить. Но тут встает доярка Хандажап, бабушка нашего Дондока-зоотехника, подходит к столу и говорит:
—
На моих глазах Сандан Ойдобун хрястнул свою жену по морде.
—
Как это — по морде? — удивился Айдар.
—
А так, ладонью, значит, по щеке.
—
Пощечину дал?
—
Не знаю, как называется. Только очень это обидная штука…
—
Ну что? — спрашивает Айдар твоего отца. — Было такое дело?
—
А как же, — честно отвечает Сандан Ойдобун, — конечно, было… А как же иначе? Вы только подумайте: просыпаюсь я ночью, а эта баба, моя жена, пристроила на столе бронзового бурхана, зажгла светильник, — зулу, стоит на коленях и молится… Что мне оставалось делать?
—
А то, — назидательно отвечает ему та самая Хандажап, — нечего ночью лупить бабу по морде.
—
Да я, — заревел Сандан Ойдобун не своим голосом, — тупое суеверие тупым кулаком изничтожу!
Что тут поднялось! Шум, крик, неразбериха, еле-еле угомонили. И потом опять никакого сладу: одни предлагают записать строгий выговор с предупреждением, другие кричат — исключить…
—
Ну и как? — взволновался парторг Санданов.
—
Ничего… — улыбнулся Жамсаран Галданович. — Закатили в учетную карточку строгача с предупреждением. — Он вдруг что-то вспомнил, сказал: — Знаешь, у нас тогда было всего пять коммунистов. А сколько сейчас?
—
Сто восемнадцать.
—
Сто восемнадцать! Это сила, паря! А тогда как трудненько было… — он задумался. — В общем, настала моя очередь, вызвали к столу… И сразу поднялся Сандан-ахай… Ой! Вот это язык! Принялся за меня, живого места не оставил… Начал с того, что я укрывал кулака Дэлгэра Шойдопова: вместо того чтобы отправить в ссылку, спрятал его под подол своего халата… Без разрешения общего собрания колхозников принял в колхоз, всячески укрывал… Свое выступление Сандан-ахай закончил тем, что объявил меня классовым врагом.
—
Да, — невесело улыбнулся парторг. — Батя был горячий… За словом в карман не лез.
—
Да и ты не отстал от родителя! — безобидно рассмеялся Жамсаран Галданович. — Тоже мастер поговорить.
—
Наследственное, так сказать, качество… — хитровато проговорил бухгалтер Гэндэн Тыхеев, значительно поглядывая на зоотехника Жамбалова. — Вот вам еще примерчик — наш дорогой Дондок Жамбалов, уж до того любит выступать с критикой, просто удивление… Я все гадал, в кого он такой въедливый? А он, оказывается, в свою бабушку! Тоже беспокойная старуха была…