Страница 31 из 71
—
Ты что там привез, Дэлгэр? — холодно спросил Жамсаран Галданович.
—
Дровишек маленько… Как же не помочь своему ровеснику, да еще больному, а? Это вроде бы священный долг всех нас, всех здоровых, правда?
—
Ты о долге помолчал бы, — сурово ответил больной. — Зря стараешься. Обойдусь без твоей помощи. Можешь увезти обратно…
Сэжэдма неодобрительно посмотрела на мужа. Она была не согласна с ним, сердито думала: «Мой-то опять характерец показывает, человек от чистого сердца, а он еще вон как — отказывается… Лежал бы спокойно, понять надо, ведь болеешь…»
—
Иди-ка ты отсюда по-хорошему. — Больной махнул тонкой, слабой рукой. — У меня нет сил разговаривать с тобой. Иди, иди…
—
Выгоняешь из дома? — ужаснулся вдруг Дэлгэр. — Ты бы посмотрел на себя, а? Увидел бы, какой ты стал, даже сказать страшно. Эх ты, мелкая ты душ
онка… Да что с тебя возьмешь, с такого… конченого… — Он фальшиво вздохнул. — О тебе заботился, хотел, чтобы и зимой у тебя в доме было тепло, о зиме надо загодя думать, а ты вон что… Уйду, уйду, не больно-то и хотелось разговаривать с тобой…
Дэлгэр ушел. Он шагал по улице, посмеивался, думал: «Ладно, выдал я ему… не полностью, но все же выдал. Пускай теперь разбирается. Много горького услышал».
2
Нелегко человеку понять страшную истину, что приходит конец его жизненного пути. Конец, смерть… После этого для него больше ничего не будет, все останется тем, кто моложе его, здоровее, они будут жить. Потом им на смену придут другие… Умом все это можно попять и даже как-то представить: все мы еще с малых лет знаем, что человек не вечен… И вообще в материальном мире нет ничего вечного, все имеет конец. Умом мы понимаем, а вот сердцем — нет. Сердце воспринимает конец жизни как жестокую, оскорбительную, незаслуженную обиду. Душу охватывает горечь и страх…
Почти все эти чувства переживал в своем сердце Жамсаран Галданович. Чтобы как-то сдержаться, не закричать, сохранить достоинство, он крепче сжал зубы.
Да, он и раньше, года два назад, догадывался, что у него неладно со здоровьем. Не догадывался, а твердо знал, догадывались об этом другие, прежде всего — товарищи по работе, особенно секретарь парткома Санданов. Да, Санданов первым заметил и мешки под глазами председателя, землистый цвет лица, и то, что он быстро утомляется… Однажды Санданов начал этот памятный разговор:
— Галданович, послушайте внимательно. Вот что хочу сказать: возраст у вас немаленький… Сколько лет работаете без отпуска? Ну вот, видите? Надо поберечь себя. Возьмите отпуск, поезжайте на Черное море, в санаторий. Или турпутевку возьмите, а? За рубеж, а? Отдохнете, сколько впечатлений, на многие годы. Согласны? Через неделю и в дорогу, договорились?
Председатель тогда привычным жестом откинул назад волосы, провел ладонью по лицу, засмеялся:
—
Отпуск и путевка от неминуемого конца не спасут. Ездил я когда-то, лет десять назад, в Ялту, кажется. Двенадцать дней прожил и — ходу обратно, домой… Вот так. После этого дома с полмесяца проболел.
Санданов осуждающе покачал головой:
—
Не согласен я с вами, Галданович… Надо отдыхать не один раз в десять лет, а ежегодно. И здоровье поправите, и силы накопите. Работа еще лучше пойдет.
—
Погоди, — вдруг повеселел председатель, — ты на сколько моложе меня?
—
Ну, на пятнадцать лет, — Санданов мотнул крепкой шеей, — А что?
—
Ну, садись сюда. Чего удивляешься? Вот сюда, к столу заседаний. Попробуем, кто здоровее.
—
Скандербека?
—
Вот-вот. — Жамсаран Галданович снял пиджак, повесил на спинку стула, засучил рукава. — Ну, садись, попробуем.
Парторг чувствовал себя неловко, с жалостью посматривал на председателя.
—
Несерьезно, — проговорил он, вытирая все же сухим платком вспотевшую руку. — Молодой да старый…
А Жамсаран Галданович и не думал отказываться от борьбы. Они сели друг против друга, сжали пальцы… Рука, шея, лицо председателя побелели. На пальцах, на толстом, как пень, могучем запястье парторга вздулись синие жилы.
Никто не мог одолеть другого… Не мигая смотрели соперники друг на друга, дрожа всем телом, трудно дыша, старались согнуть, прижать к столу руку противника.
«Вот черт, какой жилистый мужик… не могу одолеть… Хорошо хоть никто не видит. Позор же, стыдобушка», — подумал Санданов. Прошло еще какое-то время, он с трудом проговорил:
—
Н-ну… оставим… сс-сил нн-нет. — Шумно дыша, он опустил руку.
—
Вот так, — по-русски сказал председатель, тоже опуская руку. — Понял? Никому, имеющему уши, не говори, что
я
ослабел.
Санданов смущенно улыбнулся, покачал головой.
—
Ну, знаете… Будут спрашивать, откажусь… Не в моих интересах признаваться. — Он помолчал. — Слушайте, Галданович, поговаривали, что вы когда-то раз
били челюсть Дэлгэру Шойдонову… Дело давнее, можно бы и не вспоминать, просто интересно, правду ли говорят?
Председатель, еще и не отдышавшись как следует, весело блеснул глазами. Ответил, держась рукою за сердце:
—
Чего там… Был такой неприятный случай. Вспоминать неловко… Но в молодости человек всегда горд и… не всегда еще умен… Тогда мы только что создали в Зазе колхоз… Нет, погоди, погоди… Лучше начать еще раньше… Хотя бы вот с чего: ты, однако, слышал, что в ту доколхозную пору в наших краях никто не мог тягаться по богатству, по числу скота с нашим богачом Шойдон-бабаем.
Вообще-то интересный был человек… Даже забавный. Поглядеть на него, жалость возьмет: ну, нищий и нищий. Ходил в драном, грязном халатишке, в стоптанных унтишках. А уж питался… хуже батрака у жадного хозяина. А богатства у него было даже не сказать сколько. Два-три раза в году пересчитывал коров в своих стадах, овец в отарах, коней в табунах. Как-то, не помню в какой буддийский праздник, соседи подпоили его для смеха крепкой аракушкой — молочной водкой, он вдруг и расхвастался: в моем, мол, табуне пятьсот красавцев коней, в стаде только дойных коров не то сто двадцать, не то сто сорок. Жирных овец с длинной шерстью триста голов. Представляешь?
Вот к нему я и нанялся на батрацкую работу. Пришел, помню, а он сидит за столом, хлебает тощую прокисшую молочную сыворотку… Поручил мне смотреть за табуном. А мне тогда всего одиннадцать годков было.
Ну, ходил за конями все знойное лето. Вспомнить страшно: изголодался, одежонка поизодралась, обовшивел.
Хозяин позволил мне вернуться в улус, когда уже завернули заморозки. Какой там заморозки — морозы завернули!
—
Приходи, — сказал, — рассчитаюсь с тобой за работу.
Я, понятно, пришел, не заставил хозяина тревожиться, приглашать второй раз.
—
Ну? — заинтересованно спросил Санданов.
— Шойдон-бабай бросил мне в мешок пять бараньих ножек, старый зимний халат — дэгэл своего сына, моток шерсти на носки. «Это, — сказал, — плата тебе, за работу».
—
Шойдона, слышно, сослали?
—
Не-ет… Надо было бы сослать, да он сам помер. С голодухи пропал. Все в улусе смеялись: при таком хозяйстве подох с голоду, а?
—
Куда же его хозяйство подевалось? Коровы, кони, овцы? Да и в сундуках что-нибудь было, однако? Или пустые стояли?
—
И в сундуках было, и в мешках… И в избе, и в завозне. В степи, в амбарах много всего было. Вот тут-то и начинается самое интересное…
Мне тогда было шестнадцать. Ходил в активистах. Самое дорогое время, приятно вспомнить. Но эти воспоминания — на другой раз, сейчас, значит, о Дэлгэре. Не знаю, как ему все эти дела удались, кто подучил? Или сам оказался дальновидным? Не знаю. Однако кто-то подучил. В общем, мы с удивлением услышали, что сынок Шойдона Дэлгэр проиграл в карты все отцовское состояние. И бродит, мол, голый и босый, голодный по агинской степи, попрошайничает. Представляешь?