Страница 21 из 71
Дулма выскочила из кошары, ухватила Марию за руку:
—
Идем, — зашептала взволнованно, — идем. — Она сама не могла бы объяснить, зачем притащила сюда Марию, почему так взволновалась.
—
Кушай, ты сирота, тебе надо кушать, тогда обязательно вырастешь, — Вика совала в глупую мордочку бутылку с молоком.
Вразвалочку подошел к ним Агван с пустой бутылкой в руках. Следом, тоже вразвалочку, тянулся длинноногий теленок красно-белой масти — вылитая Пеструха.
—
Еще хочет! — вздохнул Агван.
Теленок ткнулся мордой Агвану в грудь, поднял кургузый хвостик, подскочил к Вике, уставился любопытным глазом на ягненка, стал нюхать его.
—
Мы теперь чабаны. Пусть женщины отдохнут, — важно сказал Агван.
Дулма тихо рассмеялась, словно это она была там, за перегородкой, маленькой девочкой рядом с маленьким Жанчипом — тревога ее растаяла.
—
Они целуются! — смеялась Вика.
Теленок вернулся к Агвану, требовательно потянулся розовыми губами к бутылке, замотал недовольно головой:
—
Му-у!
—
Ишь какой ты хитрый, молока хочешь, — Вика снова склонилась над ягненком. — Нам с Агваном не останется, и вот этому сиротинке, и бабушке, и нашим мамам.
Дулма стояла, тесно прижавшись к Марин, и чувствовала, как подрагивает ее худенькая рука:
— Смотри, как мы нагрязнили. Увидят мамы, нащелкают, — ворчит Агван.
—
А мы давай уберемся! — Вика вскочила.
Вдруг Янгар навострил уши — и с диким лаем метнулся мимо Дулмы и Марии. За ним кинулись дети и сразу угодили в объятия.
—
Ну и хозяева, добро разбазариваете, — смеялась Дулма.
Выбежали вместе из кошары. К ним во весь дух несся всадник. Дети помчались ему навстречу.
—
Сумасшедший какой-то! — пробормотала Мария. А Дулма толкнула ее на ворох соломы и сама повалилась рядом.
—
Это Содбо, кажется…
Мария вспыхнула.
Было беспричинно весело, и она тормошила Марию:
—
К тебе, наверно…
Это оказалась Бальжит.
—
Правильно веселитесь, бабоньки, — она соскочила с коня, вокруг которого прыгали дети и Янгар. — Победа, бабоньки. Слышите, победа! — крикнула она неестественно громко.
Дулма испуганно села и недоверчиво уставилась на Бальжит.
— Победа, бабоньки! — снова, в третий раз, услышал Агван странное слово. Он так ждал его, а прозвучало оно обычно. Агван недоуменно уставился на тетю Бальжит, которая только что смеялась, а теперь, обняв столб ограды, голосила.
«Радоваться надо, — думал Агван, — а она плачет. Победа. Значит, папа завтра приедет».
—
Папа приедет! — с криком кинулся в избу, к бабушке. — Папа, па-па, папа! — Он свалился на пол, потому что бабушка резко вскочила и слепо, оттолкнув его, быстро пошла к двери.
— Папа скоро приедет, потому что победа! — выпалил он, все еще не в силах понять, куда заспешила бабушка. И удивился еще больше: бабушка замерла с вытянутыми к двери руками, а потом как-то странно сморщилась, поплелась назад и повалилась на кровать.
—
Ты что, бабушка?
Дверь распахнулась, и вошла смеясь тетя Бальжит, будто не она только что голосила.
—
Здравствуйте, эжы! Такой день! Такая радость! А вы что лежите?
—
Кости старьте, здоровье слабеет. Ветерок подует, простынешь и сляжешь, — шепчет она.
—
Вот тебе и раз! Только что, как молодая, по избе скакала. И потом в простуду кашляют, сморкаются.
—
Победа, эжы! — растерянно сказала мама.
Бабушка наконец услышала, села:
— Значит, покончили с этим зверем, — она говорила, словно сама с собой. Голос ее был тускл. — Какой грех нам послал его? Какая мать носила его под сердцем?
—
Полно вам. Бутылочку надо бы! — Тетя Бальжит гладила бабушкину руку. — Выпили бы за возвращение
Жанчипа.
Бабушка оттолкнула Бальжит.
—
Не надо, дочка. Только тогда, когда мой ясноглазый распахнет дверь, когда я, как бывало, поглажу его большую голову, когда он возьмет на руки сына и попьет чай из рук Дулмы, вот только тогда успокоится мое старое сердце. А если…
В избе стало тихо. Агван выскочил на улицу.
Вика сидит прямо на земле, рядом с Янгаром.
— Победа! Ты что?
Вика медленно качает головой.
— Все равно мой папа не вернется. Он совсем умер. — Вика не плачет, но лицо у неё серьезное. Агван возвращается в дом.
—
Машенька, пошарь-ка в сундуке, там кое-что при
прятано. Нашла? Вот-вот. Подай сюда, — Острием ножа бабушка сбрасывает картонную пробку, сует в горлышко безымянный палец левой руки и, шепча молитву, щелчком разбрызгивает водку в разные стороны. Агван смеется.
—
Дулма, доченька, — голос бабушки дрожит, — брызни и во дворе — в четыре стороны, в восемь направлений света. Пусть во всех странах теперь воцарится мир — навечно! — бабушка снова сложила руки в молитве.
Агван побежал за матерью. Вика все еще обнимала тихого Янгара и без удивления смотрела своими громадными глазами, как его мама брызжет во все стороны света.
«Как просто, — думал Агван. — Почему же раньше никто не догадался побрызгать? И водка была. Глупые эти взрослые».
Круглое солнце взобралось на самую верхушку неба: нужно задирать голову, чтоб смотреть на него. Это оно сделало им победу?
—
Смотри, — Вика теперь смеялась и выворачивала Янгару уши.
—
Идем в дом, — доверительно зашептал ей Агван. — Там будут водку пить.
—
… Я всю жизнь с богом в сердце прожила, с ним и уйду на тот свет, моля за ваше счастье. А вы поймите.
Вы в другое время живете, не считаясь ни с богом, ни с молитвой. Это ваше дело. Я ведь не мешала вам жить.
—
Бабушка! Перестань, — Агван разглаживал бабушкины морщины. — У тебя голова болит? Да?
—
Лучше уже, — по ее щеке ползла слеза.
Вика дразнила Янгара, открывая и закрывая дверь, — тот скребся и скулил.
—
Тетя Бальжит уж так плакала! — зашептал Агван в самое ухо бабушке. Она притянула его к себе и крепко держала.
Совсем неожиданно мама запела. Песня заскрипела, непривычная, боязливая, он ни разу не слышал, как люди поют в доме. Мама запрокинула лицо. Дом стал совсем маленьким. Мамин голос стукался об его стенки и возвращался к Агвану гулким — на одной тягучей ноте.
—
Перестань, — закричал он и бросился к матери. —
Я не хочу, чтоб ты плакала.
Тетя Бальжит засмеялась:
—
Вот и правильно. Затянула грусть! — Громко, словно говорила, она запела совсем другую — ему показалось, что много-много людей вместе шагают!
Он вскочил на середину и стал топать.
Песня оборвалась внезапно, и Агван расстроился:
—
Я еще хочу, мама!
—
Эту песню Жанчип привез из Улан-Удэ, — бабушка улыбнулась. — Я работала дояркой, жила в двадцати километрах отсюда, за лесом. Он часто приезжал ко мне, все больше ночью. Примчится на своем Кауром, на рассвете снова в седле.
Бабушка долго молчала — жевала черными губами.
—
Дальше, — затеребил ее Агван.
—
По ночам рыскали двуногие хищники. — Агван гордо посмотрел на тетю Машу: вот как его бабушка умеет говорить! — Кулаки грозили расправой, и я не спала ночами, слушала. Эта песня раньше сына добиралась до меня. Ночью далеко слыхать, и лесное эхо старается. «Зачем поешь? Они убьют тебя», — сердилась я. А он смеялся: «Не волнуйся, эжы, они песни боятся. Меня их пуля не возьмет, заговоренный я. Сколько стреляли — и мимо. Везучий я!»
Агван снова посмотрел на тетю Машу, а тетя Маша заплакала.
И тогда бабушка замолчала — застыли морщины глубокими полосками, как трещины на земле в жару.