Поклон старикам

—

Счастье? — Содбо взял из ее дрожащих рук фотографию, повернулся и пошел, ведя коня за узду.

Она кинулась за ним, не зная зачем, остановила:

—

Подождите, я не так сказала. Я думала: это же лучше, чем умереть.

Он не смотрел на нее и все крутил свою фуражку.

—

Вы искренняя, — он вздохнул. — А если бы ваш муж таким вот вернулся?!

Мария отшатнулась. Степан — калека? Без синего, яркого, пушистого глаза? Человек без лица? Нет, нет, лучше остаться одной.

—

Вы искренняя, — повторил Содбо. А она снова вспомнила полумрак конторы и ласку его рук в минуту, когда решалось, будет ли она жить.

—

Не знаю, — прошептала она. — Его нет. Он погиб. Я не знаю.

Содбо заговорил тихо, бережно, словно еще продолжал гладить ее лицо и руки.

—

Вы честная. Врать не умеете. Увидел вас и себя потерял. Только тогда понял: урод…

—

Замолчите, — жалобно попросила она. — Я прошу. Защитили вы нас. И потом вы меня спасли… И потом… шрамы украшают воина, говорят о его мужестве. — Она заплакала. — Я ничего не могу вам сказать, честное слово. Мне больно, — она всхлипнула. — Поверьте, — и она, сама не зная почему, провела обеими руками по его волосам.

—

Я знаю, я верю, — Содбо заморгал. — Фугаска попала в наш танк, — он очень волновался, Содбо. Конь положил ему морду на плечо, тронул ухо губами. — Загорелся, словно спичка. Командира сразу же. Не знаю, как мы выбрались со стрелком-радистом. Помню, ползли между воронок, искореженных машин, трупов. — Мария вздрогнула. — Потом помню, как земля вздыбилась с оглушительным грохотом. И все. Госпиталь… полгода голова в повязке, в кромешной темноте. А потом увидел себя в зеркале. Нет, лучше было умереть, — он сказал это с такой болью, что Мария кинулась к нему, припала, обеими руками, словно дочку, обняла.

Он вырвался, вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался от нее.

Ей показалось, что она снова ползет в мокрой ледяной тьме.

Бессильно опустилась на бугорок, закрыла лицо. Она не чувствовала ласкового тепла солнца, влажного дыхания земли. Содбо — это война.

—

Содбо, Содбо, — шептала она, глотая горькие слезы, — Содбо, Содбо, — и вдруг поняла, что в его изуродованном лице сосредоточились и все ее страдания, все ужасы безжалостной войны, близких людей, и лицо это будет стоять перед ее глазами всю жизнь, будет мучить, терзать ее больше, чем пропавший без вести Степан, больше, чем все виденное — вместе взятое…

Мария не слышала, как подошла Дулма, опустилась рядом. Очнулась, когда та спросила:

—

Что с тобой?

Лицо Дулмы было печальным. Подохли еще три ягненка, сказала она. Растерянно оглянулась Мария на кошару— там пестрят на крыше шкуры подохших от голода овец и крохотных, только что народившихся ягнят.

Что ни делали — добывали из-под снега ветошь, резали серпами, распаривали, кормили отощавших маток, отогревали на руках хилых овец, — и все напрасно.

—

Это тоже война, — машинально вслух сказала Мария. Дулма кивнула.

…Черным, малиновым, синим вспыхивает степь под солнцем, рождающим это разноцветье. Такой видит Мария степь. Наверное, глазами Дул мы видит.

Они идут, прижавшись друг к другу, и молчат. Марии нравится теперь молчать. Степь научила, как давно научила этому Дулму.

Кошара уже близко.

—

Мама!

—

Мамочка!

К ним бегут дети, стремительно, уже устав от бега:

—

Конь папин… не дышит.

—

Коничка умер…

Что же это такое? Что же это такое?

Дулма мчится к кошаре. Она не слышит крика сына: «Бабушка лежит». В ней застыл страх, не понятный ей самой, гнетущий, останавливающий бег — она вовсе и не бежит, а семенит еле-еле.

Молча остановилась Дулма над мертвым конем. До нее едва доходят испуганные слова Марии:

—

Эжы слегла.

Дулма осторожно вошла в дом, присела возле матери, которая спит теперь на ее постели.

—

Что с вами?

Мать села. Взглянула невидящими глазами.

—

Я сразу заметила. Затосковал он вдруг. Я ему овес поднесла. Потрогал губами и отвернулся. Домой кинулась— за теплой водой. А когда вернулась, лежит…

Пагма раскачивалась из стороны в сторону, глядя перед собой. Она была совсем старая, эжы, у нее слезились сизые, как у Каурого перед смертью глаза.

—

Не уберегли коня. — И вдруг сказала громко и отчетливо: — Всё. О, Жапчип мой!

Слова прозвучали для Дулмы, как звон погребального колокола.

—

Замолчите. Не смейте. Нельзя, — прошептала она.

Утром погрузили коня с трудом на телегу, прикрыли брезентом. Бабушка горбилась на передке. Бык лениво плелся к лесу. Сбоку рядышком шли тетя Маша и мама. Янгар было кинулся догонять, но Агван отчаянно крикнул:

—

Назад, ко мне. — И пес вернулся. Агван вцепился в его шерсть.

Янгар вывернулся, улегся рядом и заскулил.

Медленно удалялась печальная процессия. Голова Каурого свешивалась с телеги, покачивалась, будто прощалась с ним.

Агвану казалось, что Каурый сейчас откроет глаза, позовет к себе веселым ржанием. Но конь уплывал все дальше и дальше, равнодушный и молчаливый. «Никогда я теперь не стану всадником! Почему коня увозят от меня?»

Вика прижалась к нему, и Агван сглотнул слезы, только тело его вздрагивало.

Вскоре над лесом клубами повалил дым.

Агван кинулся к избе, забился под кровать. Каурого жгут. Он исчезнет? Куда? Куда он исчез? Куда он исчез? Куда делась рука папы Очира? Снег теряется и находится опять. Почему же папа Очира никак не может найти свою руку? А где Малашка? Совсем пропал. Агван закрыл рот ладонью, чтобы Вика не слышала его.

«Ты единственный мужчина в доме», — вспомнил неожиданно. Вылез из-под кровати.

Вика сидела нахохлившись возле огня.

—

Давай чай варить. Сейчас наши вернутся. Слышишь, вернутся! — крикнул он.

Долго-долго будет подниматься трава из затоптанной миллионами сапог, измученной земли, много лет пройдет, пока беспечно начнет смеяться человек, — голая, выжженная планета с калеками и сиротами выздоравливает не сразу!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

День Девятого мая выдался солнечным и теплым, хотя со стороны озера временами дул сыроватый, холодный ветер. Дулма с утра находилась в непонятном тревожном ожидании. Пошла в кошару, снова вернулась в дом и, не выпив даже чаю, опять заспешила в кошару. То ей казалось, что мать никогда больше не встанет с постели — в сумраке избы так страшно белеет ее исхудавшее лицо с чуть горбатым носом и резко очерченными губами! То чудилось: именно сегодня явится Жанчип — он всю ночь не давал покоя: смеялся, плясал, широко раскидывая руки, целовал ее… и тогда радостью сжималось сердце. То мерещилась сцена, которой заморочила ей голову Мария. Как это она будет петь не в степи, а в узком тусклом зале?! Дулма нюхала сырой ветер, подставляя под него лицо, будто он мог отогнать мучающие ее предчувствия.

Ягнята нехотя выходили из сакманов во двор, и Дулма сердилась:

—

Хулай, хулай, ну идите же!

—

Плохо эжы… врача бы! — Мария тронула Дулму за руку.

Дулма выпрямилась. Тревога еще больше овладела ею.

—

Молчи, — сказала поспешно. — Не надо врача. Устала она просто, старая она. Каурый вот… — медленно двинулась к кошаре.

—

Ешь, милый, — услышала она тоненький голос Вики и остановилась. — Бабушка болеет, мы будем ее работу делать. Слышишь? — На коленях Вики лежал ягненок. На куче пригретого солнцем навоза развалился Янгар.