Страница 17 из 71
Где она? Что с ней? Она греет, прижимает к себе овец и ягнят. Они все здесь, возле нее! И не слышно больше воя ветра, гула земли, стона деревьев.
—
Ты не любишь его, — кричит ей Мария.
Задыхаясь от холода, от глухоты, она шепчет:
—
Мой маленький Жанчип, сын мой!
И сквозь гул, вопль бури в ответ ей — нежный, звучащий, как медный колокольчик, голос Агвана:
—
Мама. Мама.
На мгновение Дулма очнулась, приподнялась и снова упала на недвижных овец, прижимая к груди Малашку.
Она не помнила, сколько времени пролежала так, не слышала, как с глухим стоном изгибались, а то и падали столетние лиственницы, не видела, как над ее головой, случайно не задевая ее, пролетали камни, сучья, комья земли со снегом… Сквозь глубокую дрему в какое-то мгновение вернулась к ней память: она должна спасти овец. Нечеловеческим усилием заставила она себя встать, но устоять под порывами ветра не смогла — села и начала гладить, теребить ягненка, дышать на него. Сунула его застывшие ноги в теплую большую рукавицу. Он тихо плакал, едва слышно, бессильно. Ее рука тянулась к другим овцам и ягнятам, они лизали ее замерзшую руку теплыми языками. Поминутно ее охватывало полное безразличие, но мысль, что Жанчипу хуже, возвращала ее к яви, к действию: шевелиться и шевелить овец. Прижимая к себе худенькое тельце Малашки, она подползала то к одним, то к другим беспомощным тельцам, и они, в ответ, оживали, шевелились.
Буран уже стихал, он перестал швырять камнями, визжать на разные голоса, и только холодный острый снег все падал на измученную землю. Вместе с ослабевающей бурей умирали в ней силы. Память отказывалась помнить, усыпляла: спать, спать, упасть навзничь и спать. «Жанчип, я здесь», — шептала она и снова теребила коченеющих, как и она, овец:
—
Потерпите. Сейчас я. Сейчас.
Снова замолкала, засыпая, не чувствуя ни рук, ни ног, ни лица. И снова Жанчип — большой и Жанчип — маленький поднимали ее, и блеклый голос шептал: «Погибнешь ты, им тоже — гибель». Оживали руки, гладили овец, оживали губы, шептали:
—
Я здесь. Потерпите.
Неожиданно над ней склонился Жанчип — он укачивал ее:
—
Спи, спи.
Ей наконец, впервые за всю войну, стало совсем хорошо, уютно, тепло, даже душно, словно мать сильно натопила печку.
—
Спи… — шептал Жанчип.
«Я умираю», — поняла Дулма, но то, что рядом был Жанчип, успокоило ее.
—
Спи… — шептал он.
Она улыбалась ему. Над ней лилась тихая песня, слов которой она разобрать не могла.
Марию буран захватил у протоки озера Исинги. Хоть немного передохнуть бы! Она успеет. До Зазы рукой подать, полкилометра! Несколько минут ходьбы. На минуту присесть бы! Но на Марию обрушился шквал ветра со снегом. Небо и земля слились, закружились, завертелись перед глазами. Мария опрокинулась навзничь. На мгновение ослепла — лицо залепило. «Дулма гибнет!» Мария встала на четвереньки, потом поднялась во весь рост, утерла лицо. Выставив вперед голову в островерхой шапке, подаренной Дулмой, вытянув руки в толстых рукавицах, Мария двинулась к Зазе. Ее сносило в сторону, но она снова и снова возвращалась на еще видную, утоптанную дорогу. Шла необычайно спокойная и уверенная… она дойдет! На мгновение что-то оторвало ее от земли, подхватило и кинуло, в лицо снова, как давеча, полетели острые комочки, ледяные градины, камни. Кругом выло. Дулма, Жанчип, Агван, шестьсот овец — все они зависели от того, дойдет она или нет. Осторожно пошевелила Мария руками и ногами, приподнялась, попробовала встать, но вновь ее сбило. И тогда она поползла, ощупью угадывая дорогу. Наконец поняла, что на берегу. Теперь самое трудное: найти санную колею на уже взрыхленном весенними ветрами и солнцем льду. Горело и болело лицо. Мария упрямо шарила вокруг себя. И нашла! Засмеялась. Она смеялась, захлебываясь. То, что она была одна в этой кромешной тьме, и то, что она всег
да считала себя трусихой, сейчас вызвало в ней смех. Она дойдет!
Она все ползла по санной колее, по которой совсем недавно они с Дулмой возвращались домой после «Катюши». К счастью, колея оказалась глубокой, иначе бы ветер откатил ее на озеро, а там неизвестно, что было бы с ней.
Колея почему-то никак не кончалась и была до половины залита водой. Мария насквозь промокла и застыла. Застучали дробно зубы, сводило по очереди руки и ноги. Она попыталась встать, но ветер пронзил ее насквозь, холодом пробравшись к костям. Вновь упала она в узкий коридор жизни.
И поняла: «Это мой гроб! Моя смерть!»
—
Нет! — крикнула в отчаянии. Только почувствовала себя нужной другим, как должна погибнуть. Она поползла. И ползла, забыв, не думая о мертвеющих руках, потеряв счет времени, пока не выбралась на берег. Поднявшись на мгновение во весь рост, рухнула. Земля была жесткая, во льду. Вытянувшись, отдыхала. Но тело сразу закоченело. Сделав несколько рывков, поняла, что потеряла дорогу. Шарила, металась по скользкому твердому берегу. Дороги не было. И тогда она поползла — упрямо, ничего не видя, с залепленным, затвердевшим лицом, с застывшей колом ледяной одеждой. В уставшей голове мелькали какие-то картины, но ни одной ухватить не могла. «Я сильная», — уговаривала себя Мария, когда падала в изнеможении на вытянутые вперед руки. И снова ползла, не слыша и не видя ничего кругом.
—
Потерпи, — шептала она Дулме.
Вдруг
что-то тяжелое ударило ее в голову — Мария потеряла сознание.
Очнулась в конторе. Возле нее сидел согнувшись Содбо. Оказалось, она совсем голая, укутана тяжелыми дохами. Испуганно покосилась на Содбо.
—
Что с Дулмой? — были первые ее слова.
Содбо вскинул голову. В полумраке не видно шрамов. Блестит глаз.
—
Не беспокойтесь, Маша. Вы спасли ее. Без сознания были, а место указали. Туда весь улус отправился — овец перетаскивать.
И тут Мария не выдержала — заплакала. Нестрашное в яви, происшедшее с ней показалось сейчас невозможным. Окажись она снова одна в буране, она не сделала бы и шага! Содбо нежно, как ребенка, гладил ее голову, руку. И ласка его успокаивала Марию.
—
Где же меня нашли? — спросила благодарно.
Содбо глухо, прерываясь от волнения, рассказал, как
возвращался с полевого стана, как несся он бешеным галопом по дороге, как попал в ураган и вынужден был плестись с конем еле-еле. И вот, метрах в ста от улуса, конь его вдруг всхрапнул, испуганно прыгнул в сторону. Бугром, вскинувшимся поперек дороги, оказалась она.
—
Значит, вы спасли… и меня, и Дулму, — прошептала Мария.
Содбо снова погладил ее голову:
—
Что вы, Маша. Это вы. Вы же сказали, где Дулма. Не я, еще кто-то вас увидел бы — до самого улуса вы дошли! Пока вас тут отогревали женщины, Бальжит целый отряд сбила.
Мария снова заплакала и прижалась губами к ласковой руке Содбо.
Когда подъехали спасатели во главе с Бальжит, Дулма лежала без сознания, крепко прижимая к себе подохшего ягненка. Ее довезли до дому, растирали снегом, после этого отогревали в бочке с молоком, потом перетаскивали живых и мертвых овец — она не помнила. Очнувшись, долго лежала, неуверенно вглядываясь в знакомый потолок, в печь, в оскаленную морду тигра. Стояла спокойная теплая тишина.
—
Агван, сыночек мой, — не веря самой себе позвала она.
Еще секунду было тихо, потом раздался радостный вопль:
—
Мама, мамочка, я здесь! — близко, совсем близко засияли глаза Жанчипа, только еще совсем детские.
—
Овцы живы? — прижавшись лицом к нему, спросила Дулма.
Агван проснулся от забытого шума. Раскрыл глаза — солнечный свет квадратным снопом влез к ним в дом. В этом свете мелькают, копошатся тысячи веселых пылинок. Еще не понимая, что это за шум, засмеялся, толкнул Вику в бок.