Страница 15 из 71
Вика что-то шепчет, прижимается к нему, и тот сон проходит. Теперь сам Агван летит на коне. Грива Каурого развевается, щекочет его. Ему жарко, очень жарко, в воздухе огонь, но Агван прорывается сквозь огонь, потому что нужно спасти Вику.
Вдруг залаял Янгар и раздались голоса.
—
Разбойники у нас растут. До смерти напугали, — голос был добрым. Это бабушка.
—
Мы бы никуда не ушли, — объясняет Вика.
Агван сел в кровати, разжал руку, увидел синий сухой цветок со скрюченными лепестками.
—
Мы сидели, потом уснули. Мы хотели потеряться. — Он засопел от радости, когда бабушка поднесла ему еду. Как он любит жидкую заваруху из ячменной
муки! Вкусно. Он захлебывался, глотая горячее варево. — Но не могли. Вы нашли нас. Отец Вики тоже не может потеряться. Его найдут.
Бабушка всплеснула руками, мать перестала греметь посудой, а тетя Маша улыбнулась ему сквозь слезы.
Он громко чавкал и сопел от непонятного ему восторга, словно он и впрямь, как во сне, был героем.
—
А там у вас в берлоге тепло? — спросила тетя Маша.
—
Теплее, чем дома. Только воздух твердый, дышать не дает. — Он долизал тарелку и вдруг вспомнил: — Мама! Наши папы герои, да?
Из печки вырывался огонь, делая женщин причудливыми и незнакомыми. Подошла к нему мама, унесла чистую миску, а потом вернулась, приподняла его.
—
Конечно, самые настоящие герои.
Он удивился маме, какая она горячая… зачем так крепко держит и пристально разглядывает, точно никогда не видела его. Он попытался вырваться:
— Герои не умирают, да?
Мама гладила его по голове, а бабушка растревожилась:
—
Да, да, герои не умирают, — и торопливо зашептала — Ум мани пад мэ хум! — Он знал эту её молитву. — Ум мани пад мэ хум! — Ему мешала горячая мамина рука, которая все лежала на его голове. Но он все-таки сказал:
—
Вот видишь, Вика, не умирают. И твой папа не умер.
В избе стало тихо. Лишь трещал огонь. Агван зажмурился. Мама исчезла. Он так и знал: с фотографии сошел папа. Из открытой печки летит огонь. Воет ветер то утихая, то усиливаясь. Крыша скрипит. Агван раскрыл глаза. Папы больше не было. Куда делся? Через крышу ушел? Он хочет папу-героя. Где его папа?
Громко, на всю избу:
—
Ум мани пад мэ хум! О, мани пад мэ хум!
А незнакомый голос, наверное это отец, говорит ему: «Ты единственный мужчина в доме. Береги маму и бабушку. Береги!»
— Степа начинал свою службу в Бурятии и влюбился в нее. Байкал, говорит, необыкновенный, небо, говорит, разных цветов — нигде не видал такого.
Мать рассмеялась:
—
Ты небось разочаровалась: степь да степь пустая. Погоди, кончится война, свозим тебя на Байкал.
—
И меня, — крикнул Агван. Бабушка больше не шептала молитву.
Мама улыбалась:
—
И тебя. Спи. Вон Вика спит. И ты спи. Во сне вырастешь скорей.
Бабушка заворочалась на маминой кровати, Вика вздохнула. Все друг друга обманывают, что спят, а никто и не спит.
—
Друзей у него много тут. А кто, не помню. Одного только знаю, кажется, Зориктуев. Летчик он.
Даже Агван слышал о нем.
Снова ветер бьется, просится к ним в дом.
—
Дулма, сходим в кошару, пятеро окотиться должны.
Он уже засыпал, и сквозь сон прочно входили в него слова:
—
Гибнут овцы. И погода неустойчивая, то оттепель, то мороз. Ветры сырые, ядовитые. Трудная будет весна.
Разве сможет кто-нибудь из них, живших в войну, голодавших, потерявших близких, переживших страх, забыть вот эти беспощадные весенние дни перед победой, когда светит солнце, а еды взять неоткуда, чтобы накормить людей и животных, когда снег все еще давит своей тяжестью на землю и держит траву?! Весна шла, но как далеко было до нее.
6
Дулма встала, как и ежедневно, очень рано и вышла из дома. Ей казалось, что с каждой приметой весны, с каждым солнечным лучом приближается к ней встреча с Жанчипом. Вроде все как и вчера. Утро тихое. Солнце так же поднялось из-за синеющего вдали хребта. Ни ветерка. Легкий дым, вьющийся из печной трубы, серым столбиком уплывает вверх — в голубой простор. Но что-то все-таки неуловимо изменилось за ночь. Дулма улыбалась, тихая радость охватила ее, — и она заспешила распахнуть двери кошары. С веселым гулом вырвались овцы на волю. Они, как и Дулма, спешили в степь. Снега все меньше, авось наконец овцы наедятся прошлогодней травой.
Тихая радость не проходила. Овцы ковырялись в снегу, Мария возбужденно рассказывала о том, как она учила ребят музыке, а Дулма нюхала воздух и слушала птиц, пролетавших чуть не у самого лица.
—
Смотри, какое пышное солнце сегодня, — услышала она звенящий голос Марии и запрокинула голову — вокруг солнца светлел желтовато-зеленый ореол. — Ты что, Дулма?
Но Дулма не ответила. Бледное солнце зловеще застыло на небе. Оно не сияло, как все последние дни, и было похоже на зимнее, мертвое, не греющее земли. И вовсе пе весеннее, не праздничное небо было сейчас: темные клочки толпились на голубом цвете его. А гора Улзыто казалась черной.
Овцы сбились в кучу и блеяли.
Чувство радости не хотело умирать. «Может быть, обойдется?» — думала Дулма растерянно. Но знала: не обойдется, идет буран. «Как же я раньше не заметила?»— Дулма вспомнила, что Пагма не могла никак подняться с постели, наверно, это давление — старые люди заранее чувствуют непогоду. Что же делать? Повернуть овец домой? Но до дому часа три, а буран падет на них вот-вот. И потом… Овцы сбились в плотную недвижимую кучу.
— Что ты, Дулма, что случилось?
Когда Мария замолчала, повисла вокруг тишина.
Птицы словно умерли разом. Ветер оборвался.
Безвольно опустив руки, стояла Дулма. Зловещая тишина, словно уши заткнуты ватой.
—
Мне страшно, — прервала ее Мария. — Как это в одну минуту, сразу… Где птицы?
Дулма указала на гору Улзыто. Громадная, лохматая черная туча стремительно поднималась из-за нее. Теперь вся западная сторона была черной. Вот-вот тучи упадут на них. И словно в подтверждение, прямо у ног закружился смерч огромной высоты, в вихре подкидывая к лицам большие комки земли и снега.
Снова неожиданно все стихло. Снова давящая пустота.
«Что делать?» Выросшая в степи, Дулма знала: вот после такой тишины небо сливается с землей, и люди, и животные гибнут в этом жестоком слиянии.
—
Как перед взрывом, — прошептала в ужасе Мария и ухватилась за ее руку.
И вдруг овцы валом устремились к близкому лесу.
—
Так! — прошептала Дулма и дернула растерявшуюся Марию. — Бежим скорее!
Но тут же удержала ее.
—
Погоди, Маша! — пытаясь справиться с волнением, сказала хрипло. — Маша, ведь буран это. Беда. Беги в улус. — Резким взглядом она остановила запротестовавшую было Марию. — Ты не понимаешь. Если успеешь сообщить в контору, и меня спасешь, и овец. А то обе погибнем и отару погубим.
В сером свете лицо Марии было бледно.
—
А ты?.. — умоляюще смотрела она на Дулму, — Ну, не могу я тебя одну бросить, понимаешь? Не могу!
Время отсчитывало последние минуты тишины, этот безжалостный отсчет Дулма чувствовала. И овцы убегали все дальше и дальше. От отчаяния она резко крикнула:
—
Я приказываю, слышишь? Беги, — и добавила совсем тихо: — Многие жизни погубим. Голодными мужей наших оставим! Не могу я бросить овец.
Мария беспомощно, как маленькая, оглядывалась:
—
Давай домой погоним. Мы успеем, — в голосе ее звучала такая мольба, что Дулма испугалась, что уступит. Но это было лишь мгновение. Все громче в душе Дулмы стучали уходящие минуты.