Поклон старикам

—

Слуха нет, голоса нет. Только кричать могу, — рассмеялась Бальжит и попросила: — Еще сыграй, а?

Мария заиграла. Когда вступила Дулма, невольно замедлила ритм песни, удивленно прислушалась — пела Дулма необыкновенно и сразу приобрела над ней странную власть: теперь жил этот вольный голос, которому было тесно в маленьком колхозном клубе, а Мария лишь слегка направляла его. Напряжение, которое возникло в душе Марии, было точно такое же, как в давние времена, когда ее ученики впервые играли сложные пьесы. Но вот упал последний звук. Повисла растерянная тишина.

—

Ты певица, Дулма, — восхищенно сказала Мария, — меццо-сопрано.

Дулма покраснела.

—

Не говори лишнего. Какой голос? Степные ветры высушили.

Но Мария не услышала этих слов. Она увидела Дулму на большой сцене, в концертном платье… чередовались концерты, менялись платья, но вот это необыкновенное лицо с дрожащими губами, развязавшийся и упавший на плечи платок, тугие косы на этом платке не менялись, были те же… И… голос, многоликий, богатый голос, который все еще звучит в Марии.

—

Первая певунья наша. Без нее ни один ёхор не обходился. Парни за ней гуртом ходили. Только затянет она песню… как ты сказала каким голосом?

—

Меццо-сопрано, — повторила Мария машинально, видение не пропадало: Дулма стояла на самой большой сцене в мире, и голос ее царил над людьми. Нетерпеливо тронула Мария клавиши.

—

Вот эту мелодию повтори, — сказала требовательно, не видя, как взволнована Дулма, как крепко прижаты к груди ее побелевшие руки, какая она вся светлая — счастливая. — Ну, повтори. — Мария проиграла фразу.

—

Вы тут оставайтесь. Мне на совещание пора. — Мария удивленно уставилась на Бальжит. — А насчет кормов, бабоньки… — Бальжит словно сразу сгорбилась, — из-под снега траву прошлогоднюю тащите.

Плохо понимала Мария, о чем говорит Бальжит. Положив ладони на клавиши, она терпеливо смотрела на Дулму, готовая день и ночь вот так сидеть в темном клубе, лишь бы голос, прозрачный, неистовый, звучал снова и снова, разгоняя тишину и боль.

5

Вике вдруг надоели косички, а уж как они нравились Агвану! Можно было за них подергать, а можно, расчесав, сколько хочешь трогать ее волосы, они мягкие…

—

Хочу как у Агвана. — Это ему, конечно, льстило, но так жалко было ее длинных волос! — Мне мама разрешила. — Вика даже топнула.

Он попробовал ее уговорить. Она не слушала, ухватилась за бабушкину руку и канючила. Ом так не умеет, а она что хочешь выпросит. И бабушка сдалась: достала большие складные ножницы, которыми стригут овец и которыми его недавно постригли. Агван сразу забыл жалеть о косичках. Он весело прыгал вокруг Вики, важно сидящей на табуретке. Она послушно скрестила ноги и держала у шеи старый мамин платок.

—

Бабушка, сделай, как у меня.

Бабушка отмахнулась.

—

Она девочка, ей коротко нельзя.

—

Как у меня!

Он заглядывал Вике в лицо. Это лицо иногда смешно морщилось, и Вика закрывала глаза, приподнимала уголки плеч.

—

Больно? — спрашивала бабушка.

—

He-а, бабушка, — еле выдавливала из себя Вика. А он смеялся. Уж он-то знал, как щиплются ножницы!

—

Терпи, терпи, — бормотала бабушка.

Агван звонко смеялся. Ему нравилось, как морщится Вика. Он полез под табуретку и стал собирать ее волосы, они были теплые-теплые, мягкие-мягкие. Выбрался, крепко сжимая их в кулаках, и увидел новую Вику. Вокруг головы, словно вокруг луны, — сияние. Волосы не стоят, как у него, а дымом валятся в разные стороны.

—

Хубун…[13] — засмеялся он, еще крепче сжав кулаки с ее волосами.

Он не заметил, как тетя Маша собрала ее волосы, услышал крик бабушки:

—

Ты что делаешь? Нельзя волосы в огонь. Пусть летом красногрудые ласточки гнезда вьют. — Бабушка отобрала комок у тети Маши, заткнула его в угол дома. — Теперь у меня есть внук и внучка. — Дробно засмеялась.

Агван ревниво следил за бабушкиной рукой, которая гладила голову Вики, и успокоился, только когда ее вторая рука коснулась и его головы.

—

Хочу штаны, как у Агвана.

Тетя Маша рассердилась.

—

Хочу да хочу. Как старуха из «Рыбака и рыбки». Вот достану, прочту вам.

Агван зашептал Вике:

— Идем в копну играть, идем!

Шла весна. От снега пахло солнцем, весной, и он не морозил так, как раньше.

—

Янгар, лови! Янгар, вези!

Они носились за псом по рыхлеющему снегу.

В первые дни Янгар рычал на Вику и, как прежде Агвана, бросал ее в снег. Агвану нравилось, что его пес скачет лишь вокруг него. «Вот тебе! Он только меня любит!» Но однажды Вика заплакала. Она стояла такая худая, бледная, что он чуть не умер от жалости.

— Янгар, играй с ней, — закричал сердито.

И теперь они втроем, визжа и опрокидываясь в снег, на равных носятся по степи.

—

Давай ездить верхом, как на коне! — придумал он сегодня. Он попытался усесться на Янгара, но тому не поглянулась новая забава, и пес удрал в степь.

Вика расстроилась, засопела, и Агван остановился в растерянности.

—

Не реви, — не очень уверенно сказал он.

—

Я хочу покататься верхом.

Агван задумался. Потом вытер ее слезливые глаза.

—

Отец где? — спросил неожиданно.

Снова слезы…

- Ты ведь знаешь, знаешь. Потерялся на войне, — пролепетала она.

Он схватил ее за руку, потащил к зароду.

— И мы будем потеряться, — выговорил с трудом. — Если нас найдут, и его найдут. Если нас найдут… — бормотал он и тащил Вику за собой. Она, видно, его не понимала, но шла послушно.

Они пробрались в сенник, где стояла копна. Единственная, последняя. Ее берегли. Давали по клочку окотившимся маткам и совсем слабым овцам. Он видел, как Янгар рыл себе норы в зароде. Быстро сделал такую же — сено привезли недавно, и оно не успело слежаться. Залез в нору, затащил Вику. Сено за ними осыпалось, завалило вход. Стало темно, душно. Запахло степью — он засмеялся, а Вика в испуге прижалась к нему.

—

Нас будут искать и не найдут. Да? Ведь папу не нашли, — раздался ее глухой голос.

Он нащупал ее руку и приложил к своей щеке.

—

А мой папа герой? — спросила Вика.

Сено лезло в рот, в нос, щекотало.

—

Какой же он герой, если пропал, погиб? Герои не умирают.

Вика плакала тихо, жалостно. А потом неожиданно, словно что-то поняв, упрямо сказала:

—

Нет, он герой, он сильный. Он одной рукой может всех нас поднять, а другой — фашистов бьет, щелк, щелк. Ой, ты что меня толкаешь?

—

Тише, нас фашисты найдут, тише.

Вика шепотом продолжала:

—

Папа был один, а их тьма. Он кидал их туда-сю

да, а потом устал. Вот. Он был герой. Теперь у меня нет папы, — добавила она.

У него защекотало в горле и в носу. Он стал нюхать ее щеку, утирать слезы.

—

Ты что? Как нет папы? Тетя Маша повесила рядом с моим фотографию твоего. Я сам спросил: «Кто это?» А она и говорит: «Это наш папа».

Агван не знал, что надо сделать еще, чтобы она не плакала. Очень душно дышать.

—

Его, наверно, фашисты убили, потому что он не жалел себя.

Он совсем удивился:

—

А разве герои умирают?

—

Мама говорит: не умирают!

—

Значит, твой папа не герой.

—

Наверно, — Вика еще сильнее заплакала.

Луна едва освещала их. Вика положила что-то сухое в его ладонь, и ладонь запахла летом. И сено пахло летом — так сильно, что он уже ни о чем не мог думать. Услышал, как звякнуло ведро— бабушка принесла коню пить. Хотел позвать, но вспомнил, что они спрятались. Конь заржал и с посвистом стал пить. Еще услышал голос тети Маши. Она крикнула: «Хулай!» — гнала в кошару овен. Обхватил Вику за шею, принюхался. И больше ничего не слышал. Зато по степи летел Каурый. Он был прежний, здоровый. А на нем двое: и отец, и мама. Они скачут к горе Улзыто, вот подлетели и начали биться зо злыми духами, а духи — стра-ашные. Тетя Маша кричит: «Они герои у тебя!» А они бьются, не отступают, хоть чудовища и хотят их загубить.

13

Хубун — парнишка.