Страница 13 из 71
—
Ты занята? — спросил военный.
—
Заходи, — пригласила Бальжит. — Узнаешь, Дулма? Это Содбо.
Дулма встала. С намертво застывшими скулами шагнула к мужчине, потянула к нему руки, обхватила ими его красную шею и вдруг заплакала:
—
Сод?
Мария еще больше втиснулась в кресло. Бальжит прикрыла ладонью лицо.
—
Сод… Сод… — шептала Дулма.
—
Так вот меня, Дулма, — Он снял с себя жалостливые руки Дулмы и жутко улыбнулся: — Я к тебе после зайду, председатель.
Уже от двери он пристально посмотрел на Марию живым глазом.
—
Он у нас бригадир полеводов, — обронила Бальжит, не зная, что еще сказать.
Долго стихали тяжелые шаги Содбо. Мария глядела в окно. Дома больше не казались ей праздничными, солнце беспомощно висело над ними — и сюда пришла война, и здесь поломала судьбы!..
—
Жду не дождусь Жанчипа, — Мария вздрогнула от голоса Бальжит. — Трудно мне, бабе, со всем хозяйством управиться.
Выходило, что ее участь в войне, и участь Бальжит, и Дулмы — общая: все они устали, и все в равной степени отвечают за будущее. Дохлых ягнят ей утром было просто жалко, а ведь это — голод…
—
Вернется, пойду на агронома учиться. — Мария поняла, что вовсе не об этом думает сейчас Бальжит. Бальжит смотрела в окно, и поэтому Мария не удивилась, когда Бальжит сказала: — Каким красивым был Содбо раньше!
Дулма молчала низко опустив голову с узлом кос на затылке. Бальжит подошла к Марии, уселась рядом на скамью, положила свою широченную ладонь ей на плечо.
—
Думаешь, только там страшно? — кивнула на запад. И махнула рукой. — Ладно, хватит на сегодня. Лучше я тебе, Маша, про жизнь нашу прошлую расскажу. Есть у нас гора Улзыто.
Ощущение бесконечности войны, которое принес Содбо, стало понемногу исчезать, и Мария, глядя в усталые глаза председателя, успокаивалась.
—
Возле нее испокон веков болото стояло. Молчальница наша, — она кивнула на Дулму, — вряд ли тебе об этом рассказывала. Гора считалась священной. На вершине каждое лето молебствия совершались, жертвоприношения— ее хозяину. Слушаешь, Маша? Болото возле горы — тоже, значит, священное. Канавы рыть — грех, осушить его — грех. Хозяин горы накажет. Так мы и жили со связанными руками. Корма скоту не хватает, негде его растить, а земля даром пропадает. Тут Жанчип… Был он такой же, как она, молчун.
Мария стала вслушиваться — кто же все-таки этот таинственный Жанчип?
—
Вдруг встает на собрании и говорит: «Болото должно быть осушено!» Как по голове людей ударил!
Еще бы. Грех ведь! — Бальжит весело рассмеялась. — Страх-то пораньше человека народился. Даже Пагма наша испугалась, замахала на сына руками. А Рабдан — активист аж затрясся, набросился на Жанчипа чуть не с кулаками: «Мальчишка, сосунок, грех это!» А Жанчип, — как от мухи, от Рабдана отмахнулся, стоит, улыбается: «Болото будет осушено!» Да эта тихоня улыбается вслед за ним, кивает. Да еще Содбо, хоть и был он тогда пацаном совсем. Прямо с собрания Жанчип — к Улзыто! Оказывается, все заранее подготовил. Так и пронесся мимо нас на своем скакуне. В руке — кирка с лопатой связанные, поднял их как флаг, и сумка с продуктами за плечами болтается.
Мария увидела батора, героя улигера, о котором рассказывала детям старая Пагма. Слился батор с конем, несется — что ему предрассудки вековые?!
—
Наша тихоня крикнула, следом рванулась — лишь косами по ветру стеганула. Ну Жанчип, понятное дело, подхватил ее к себе, и в галоп! Умели они договориться. Девчонка, а туда же — старикам вызов бросила. — Снова Бальжит рассмеялась. — А тут и Содбо мимо нас проскакал.
Мария высвободила из горячей руки Бальжит свою руку, обернулась к Дулме и увидела
в
ней то же выражение, что поразило ее на сеновале — словно сейчас, в эту минуту скачет Дулма на своем Кауром. И страшно ей скакать на одном коне с любимым, и счастлива она. Глядя в ее лицо, Мария впервые подумала: «Я как-то не так любила Степу? Он о своих мостах рассказывал, а я зевала, скучно мне было…» Мария, безвольно опустив плечи, ухватилась за шнурки островерхой шапки, стала теребить их. «Вот он и погиб поэтому…»
С трудом Мария заставила себя слушать Бальжит.
—
Проходит неделя. Решили мы проведать наших героев, — Бальжит, как и Дулма, помолодела, оживилась. — Издалека увидели: вьется синий дымок у опушки леса, рядом балаганчик. Каурый, стреноженный, траву щиплет. Дулма к нам побежала. Бежит и даже издалека видно, как сияет она. За ней, ни на шаг не отставая, Жанчип — голый до пояса, черный и тоже вроде не в себе — хохочет. «Что стоите? — кричит. — Беритесь за лопаты, лентяи. Видите, ни черта нет, ни бога! Живы мы!»
Зазвонил телефон, испугал.
Лишь Дулма сидела отрешенная, не видя и не слыша ничего кругом, прижав руки к груди. Мария вздохнула с невольным состраданием — страшно возвращаться Дулме в настоящее.
Мария вспомнила, как она раздетая выскочила в метель и пропала в ее круговерти. Смутно начинала она понимать характеры двух людей, так счастливо нашедших друг друга.
—
В три? Буду. Хорошо. — Бальжит положила трубку.
—
Что же дальше? — тихо спросила Мария.
В окне все еще стояло солнце, правда, съехало оно немного набок — собиралось уходить.
—
Что дальше? — переспросила Бальжит упавшим голосом. — Поженились они. А там, на бывшем болоте, овес и ячмень растет, известные теперь на весь аймак. У нас все просто кончается: едой для людей и скота. Вот и жду я Жанчипа. — Бальжит встала, уперев руки в стол. — Он тут начинал, ему и продолжать. Жду. Вот смотри, штабеля леса. — Она кивнула за окно. — Мы его не тронули. Мерзли, а сберегли. Мечтал Жанчип Дом культуры построить. Скажет нам спасибо, что сберегли. А ты, Маша, будешь малышей и нас музыке учить. Хочешь?
Мария вцепилась в ручки кресла. Разве она навсегда здесь поселилась?
—
Послушайте, — вдруг крикнула Бальжит. — Чего мы здесь сидим? Пойдем в клуб. Пусть Маша поиграет, а?
Она потащила Марию из кабинета.
В клубе пахло холодной сыростью. Застоявшийся воздух— давно здесь не было людей. На сцене, в серой мешковине, стояло пианино. Громко забилось сердце Марии. Прошло четыре года с тех пор, как она в последний раз прикасалась к клавишам. Весь сегодняшний день сама не своя, с чего, неизвестно — весна, что ли? солнце?
—
Садись, Маша. — Бальжит протерла табуретку и сняла чехол.
Мария осторожно села, осторожно подняла крышку. Везде, во всех концах света, одни и те же сияют клавиши. Положила на них пальцы и вздрогнула: даже в полутемном клубе видно было, какие они распухшие, тяжелые, негнущиеся. И потом… сегодня жила в ней мелодия, а сейчас пусто в душе. Мария нажала клавиши, равнодушно выдавила звуки, гаммы. Все время она чувствовала стоящих за спиной женщин. Им нужно ее легкое умение, нужно отвлечься от голода, от усталости, но пальцы застыли неподвижно — опухшие, красные, с потрескавшейся кожей. Ласково коснулась их Бальжит:
—
Они вспомнят, играй.
То ли от прикосновения, то ли от тихих слов Бальжит Мария поняла: кончилась ее профессия, умерла музыка в сорок первом году, когда горел рояль, когда погибли Варвара Тимофеевна и Степа.
—
Расцветали яблони и груши, — раздался чуть хриплый голос Дулмы. Мария вздрогнула, а Дулма выводила уже следующую фразу, чисто-чисто выводила:
—
Поплыли туманы над рекой.
Пальцы сами взяли следующую фразу и следующую. Теперь она не думала о них, они легко бежали по клавишам.
—
Получилось?! — удивилась Бальжит, когда песня оборвалась. — Вот видишь, получилось, пальцы свое дело знают. — Седая прядка упала на лоб и глаза Бальжит.
—
Что же вы не пели, Бальжит? — Мария благодарно посмотрела на нее: ранняя седина Бальжит, горе, схожее с ее собственным, приблизили ее к этой женщине.