Страница 27 из 54
Он задумчиво скривил лицо.
— Так и не так. Видите ли, Карп, косметика тоже может быть разной. Вы имеете в виду самую начальную степень вмешательства, ограничивающуюся слоем пудры-помады. Но согласитесь, возможны и другие уровни. Например, специальные крема, инъекции ботокса, силикон… Но и это еще не все — вспомните о косметической хирургии, о пластических операциях…
— Погодите, — перебил я. — Оставим косметику. Давайте вернемся к вашей повестушке.
— Да, — печально кивнул он, — к моей повестушке… Наверное, я и впрямь чересчур подробен. Мне просто хотелось, чтобы вы получили полное представление о процессе с самого начала.
— Я уже получил, уверяю вас. Вы написали нечто — непонятно что, а ваша подруга под предлогом коррекции перелопатила это нечто до неузнаваемости, впрыснув ботокс, наставив силикон и кардинально изменив хрящики носа. Так?
— Нет, не так, — улыбнулся Борис. — Речь тут все же идет не о пластической хирургии, которая меняет уже сложившуюся внешность, изготавливает другого человека. Не уверен, что вы поймете, но попробую объяснить. Видите ли, настоящий текст обладает собственной самостоятельной жизнью. Она берется непонятно откуда; сидишь себе, пишешь слова, складываешь предложения, никакой мистики, никаких загадок. И вдруг начинаешь чувствовать, что уже не совсем волен в своих действиях. Что, скажем, это слово подходит, а это — нет. Что эта интонация годится, а та — звучит неестественно. Что твой, тобою же придуманный персонаж начинает сам решать, как ему поступить. То есть ты, конечно, можешь силой заставить его сесть в автобус, когда он хочет остаться дома, но в итоге это насилие выйдет боком уже в следующем абзаце: он приедет на свидание с кислой рожей, и намеченная автором любовь пойдет наперекосяк. Как пример. Понимаете?
— Нет.
— Так я и думал. Но вам придется поверить: это факт, знакомый любому пишущему. Тексты обладают самостоятельностью. Возможно, они уже существуют заранее, а авторы всего лишь выявляют их, как надпись молоком на бумаге. А может, слова ложатся на какие-то невидимые трафареты, и те начинают направлять их…
— Борис, — прервал его я, снова теряя терпение. — Вы не могли бы оставить этот спиритический сеанс для более благодарной аудитории? Давайте все же вернемся к Лене… и к Лёне. Или, как вы его называете, Арье Йосефу. Полагаю, вашу подругу заинтересовала конкретная тема. Навряд ли госпожа Малевич вкладывает столько душевного огня в корректуру каждого текста, который ложится на ее стол. Но именно ваша повесть захватила ее настолько, что она даже…
Шохат покраснел.
— Вы можете полагать все, что вам заблагорассудится, — сердито сказал он. — Но поскольку у меня нет иного объяснения, вам придется полагаться на то, что я говорю. Или списать все на безумие и душевную болезнь, как обычно поступают идиоты, когда сталкиваются с чем-то недоступным их скромному разумению.
Я рассмеялся.
— Не обижайтесь. Вы правы. Продолжайте, пожалуйста.
Борис глубоко вздохнул, возвращая себе прежнюю относительную невозмутимость.
— Как я уже отметил, самостоятельность текстов — факт! — он искоса взглянул на меня, но я нашел в себе силы сохранить полную серьезность. — А коли так, то что остается автору? Если он настраивается на правильную волну, то возникает благотворный резонанс и, как правило, — замечательный результат. Но случается и другое: находясь в плену своих первоначальных замыслов, автор принимается силой втискивать текст в прокрустово ложе своего плана. Добром подобное насилие не кончается никогда — на свет появляется урод, обрубок без ног, без рук, без головенки.
Он замолчал, покачивая головой, словно заново проглядывал сказанное, подтверждая при этом каждое слово в отдельности. Молчал и я. В тишине дома слышались лишь шаги старика, расхаживавшего по своей семиметровой комнатушке.
— Тогда в чем заключается роль корректора? — продолжил Борис. — Если иметь в виду не поверхностную правку, а истинную, глубинную коррекцию? Корректор уровня Лены не просто расставляет запятые. Она в состоянии уловить и прочувствовать тот самый внутренний текст, понимаете? Внутренний! Она способна почти безошибочно различить места, где автор соскочил с общей волны, нарушил резонанс, сфальшивил, ошибся. Как вам такой уровень правки?
Он смотрел на меня круглыми глазами одержимого.
— Хорошо, — сказал я. — Похоже, я начал понимать, что вы имеете в виду. Но это не дает ответа на мой главный вопрос: почему именно ваш текст привлек столь пристальное внимание столь квалифицированного корректора?
— О! — воскликнул он. — В этом-то и суть проблемы! Смотрите, тему моего текста можно определить как поиск. Что, в общем, банально до невообразимости. В подавляющем большинстве текстов, вышедших из-под пера авторов всех времен и народов, главный герой что-либо ищет: клад, преступника, формулу, идею, любовь, себя, наконец… Поиск, поиск, поиск — вот извечная тема пишущего человечества. Но особенность моего текста заключается в том, что его главный герой — Арье Йосеф — сам находится в розыске! Честно говоря, я тоже далеко не сразу обратил на это внимание. Зато заметила Лена, мой корректор. Она определяет это так…
Борис приподнялся с дивана и, впившись в меня горящим взглядом, продекламировал:
— Этот текст пребывает в поиске своего главного героя! В поиске Арье Йосефа!
Он снова откинулся на спинку и перевел дух. Вообще-то я чужд какой бы то ни было мистики, но тут, признаюсь, мурашки пробежали по моей спине.
— Погодите, погодите… — я откашлялся. — Вы утверждаете, что…
Шохат молчал, и мне пришлось сказать это вслух самому.
— Вы утверждаете, что правильно отредактированный…
— …откорректированный! — поправил он.
— …что правильно откорректированный текст сможет сам найти пропавшего человека? Найти Лёню?
Борис пожал плечами.
— Так подсказывает логика, — сухо произнес он. — Хотя с точки зрения здравого смысла это кажется абсолютно невероятным.
В комнате воцарилась неприятная напряженная тишина. Даже отец перестал шагать у себя наверху.
— Так за чем же дело стало? — сказал я. — Пусть откорректирует как надо и скажет, где он.
— Угу… — удовлетворенно пробурчал Борис. — Вот мы и подошли к моей просьбе. Теперь, когда я могу рассчитывать на ваше понимание… Видите ли, Лена полностью завершила коррекцию текста в его нынешней форме.
— И?..
— И пришла к важному выводу. Он написан не от того лица.
— То есть?
Шохат нетерпеливо поерзал на своем месте.
— Как уже отмечалось, текст написан от моего лица. По мнению корректора, это в корне неверно.
— Что это значит?
Я ничего не понимал. Наверное, выражение моего лица было настолько глупым, что Борис улыбнулся, как профессор, растолковывающий троечнику азы умной науки.
— Нужно переписать текст от другого лица, — пояснил он. — И тогда, скорее всего, многое предстанет в совершенно ином свете.
— От другого? — переспросил я, уже предвосхищая ответ.
— О, да… — кивнул Шохат. — Именно так. От вашего, Карп. Эту, как вы выразились, повестушку следует переписать от вашего лица.
Я молчал, не зная, что ответить. В жизни мне еще не приходилось вести столь странные разговоры. Мой гость расслабленно развалился на диване, как человек, только что благополучно завершивший трудную миссию.
— Отсюда и просьба, — почти беспечно проговорил он. — Не откажитесь, пожалуйста, немного побеседовать с Леной. Вы ведь хорошо знали Арье Йосефа, не так ли?
10
Знал ли я Арье Йосефа, отставного майора отставной армии отставной державы? Еще бы… Вернее сказать, я помнил его еще Леонидом Йозефовичем — курсантом Ленинградского высшего военно-политического училища противовоздушной обороны. Да и как не помнить единственного — помимо тебя самого — еврея в, мягко говоря, не слишком дружелюбной среде российской казармы начала семидесятых!
Впервые я увидел его в очереди у «чепка» — буфета для курсантов, где нам предоставлялась ценная возможность купить лежалые вафли, вязнущее на зубах печенье, а если повезет, то и шоколадку. Возможность эта, впрочем, реализовывалась далеко не всегда: на шопинг выделялось не более получаса, а очередь продвигалась крайне медленно из-за «стариков»-четверокурсников, вразвалочку подходивших к прилавку с левой стороны. «Старики» гадствовали и, уже получив свое, не уходили, а нарочно тянули время, разводя тары-бары с продавщицей, в то время как очередь бессильно топталась справа, поглядывая на часы и накаляясь ненавистью.