Казнь. Генрих VIII

— Что изменишь ты, Томас Кромвель?

Тот выкрикнул высокомерно, непоколебимо, твёрдо:

— Всё!

И выбросил руку вперёд, стиснув пальцы в костистый кулак:

— Я разрушу старую веру в Христа! Пусть они примут мою! Я сделаю нищими владельцев земель и богатств! Я отдам земли тем, кому захочу! Владеть будет тот, кто силён, предприимчив, умён, кто не остановится ни перед чем! Это будет новая справедливость и новая жизнь!

Томас Мор слушал внимательно, хотя все эти мысли, жажда и страсть были знакомы ему. Отнять и забрать! В этой жажде земель и богатств не всё звучало пустым хвастовством, и вера переменялась уже, и в монастырских хранилищах уже шарили жадные руки, и передать богатства и земли другим было довольно легко. На это, во всяком случае, Томаса Кромвеля хватит, только досталась бы полная, абсолютная власть. Ненадолго. На несколько лет. И Англию не узнать.

Его поражало всегда, что на первый взгляд все желают как будто одного и того же. Кого ни послушай, всем наш грешный мир не мил, не хорош, не просторен, не добр, не справедлив. Все хотели бы разрушить до основания старый порядок, испепелить несогласных и создать новый порядок вещей, непохожий на прежний, удобный, добрый, справедливый, но не для всех, а только для них, для сильных, для умных, для тех, кто не остановится ни перед чем. Почти все, по правде сказать. Дворяне захватывали земли крестьян, крестьяне хотели отнять их у дворян. То же бродяги, суконщики, коммерсанты, арматоры, владельцы домов. Все хотели разрушить, чтобы отнять у другого, взять себе и устроить по-новому свою жизнь, без мысли о том, что будет с другим. И вот мир, такой переменчивый, обновлённый уже столько раз, терпеливый и вечный, остаётся таким же, как был, с тем же злом, с той же несправедливостью, с той же враждой, с той же жаждой разрушить и захватить. Без сомнения, Томас Кромвель многое, если не всё, переставит на другие места, как было очевидно и то, что он сам ничего переменить не сумел, не успел. С мечтой о другой справедливости, о братской, истинной христианской любви прожил всю жизнь, и в его неудаче была какая-то ужасная тайна. Угрюмо спросил:

— А ежели это не удастся тебе?

Кромвель презрительно ухмыльнулся в ответ:

— Удастся, мастер, удастся наверняка! Не по-вашему стану я действовать, нет!

Как станет действовать, было известно. Тем не менее по какой-то причине разговор становился всё интересней. Мор поспешно спросил:

— Зачем тебе это? Растолкуй мне, зачем?

Глаза Кромвеля сверкнули зелёным огнём:

— Вам, мастер, этого не понять! Ваша жизнь была проторённой и чистой, не то что моя! Меня топтали всю жизнь, топтал всякий, кто имел деньги и власть. Каждый день я терпел унижения. Меня оскорбляли, оскорбляли молча, без малейшего зла на меня, лишь потому, что я принадлежал к другому сословию, не имел власти, был беднее других. И вот, когда всё в этом мире я устрою по-новому, увидят тогда, кто есть Томас Кромвель, бывший солдат!

Узник понимал, что в этих грязных мечтах не было ничего, кроме пошлого эгоизма, оскорблённого глубокого самолюбия и вражды к тем, кого он боялся всю вою жизнь: возьмут — и посадят, захотят — и убьют, и это угнетало его. Мыслитель тотчас представил себе, сколько бед натворит, сколько крови прольёт, сколько оставит нищих, бродяг и сирот этот бывший солдат, чтобы всё иметь и командовать самому. Вероятней всего, станет командовать, отнимет, возьмёт, отдаст тем, кто поддержит его, пустит по миру сотни тысяч людей. Что же утешит его перед смертью? Разве только то, что Томас Кромвель не успеет натешиться вволю, его убьют как собаку или повесит король. Мор повторил почти зло:

— Короли не надёжны, и недолго придётся мне ждать тебя в Царстве небесном.

Усмехнулся и ядовито прибавил:

— Если тебя пустят туда!

Кромвель вскочил. С грохотом повалилась скамья. Дверь растворилась со скрежетом. В проёме запуталась оторопелая стража. Кромвель бешено крикнул, оборотившись назад:

— Вон отсюда! Кому говорят!

Солдаты, испуганно торопясь, кое-как выбрались задом и осторожно прихлопнули железную дверь. Кромвель согнулся, хрипло шепча, брызжа горячей слюной:

— Нет, мастер, не-е-ет! Жизнь справедлива! Я верю! Я знаю наверняка! Есть закон: жизнь уступает лишь тем, кто не гнушается замарать свои руки в крови!

Мор переспросил, отстраняясь:

— В крови?!

Кромвель захохотал:

— Эх вы, неженка, чистоплюй! Да, мастер, в крови! Это страшный закон, но закон! Оттого и слёзы людские, и обиды, и боль!

У него стало нехорошо на душе.

— Нет, я не боялся замарать своих рук...

Кромвель спросил, хохоча:

— Помилуйте, мастер, разве вы умрёте за то, что ваши руки по локоть в крови?

Он содрогнулся, хмуро ответил:

— Эту честь я оставляю тебе.

Кромвель удовлетворённо воскликнул:

— Вот почему вы должны умереть! Как можно скорей!

Пленник посмотрел на него с сожалением и напомнил:

— Ты тоже умрёшь, даже если станешь по горло п крови.

Кромвель отмахнулся беспечно:

— Полно, мастер, пугать! Я не умру!

Мор тихо напомнил старую, но забытую истину:

— Все умирают. Даже великие. Что ж говорить о богатых и властных.

Кромвель испуганно отшатнулся и не возразил ничего.

Тогда Мор спокойно утешил его:

— Успокойся, я умру на день раньше тебя, если тебе эта мелочь приятна.

Кромвель нервно, коротко хохотнул:

— Вот то-то и есть! Мне это приятно! Я счастлив!

Собеседник с сожалением посмотрел на него:

— Рад услужить тебе, Томас Кромвель, хоть этим.

И прежние мысли воротились внезапно, и Мор отчаянно вопрошал, отчего негодяй остаётся лить кровь, а он, не замаравший в крови своих рук, прежде времени должен свалиться в могилу? Разве не лучше было бы для земли и людей, если бы раньше хоть на день ушёл негодяй? Им горько, им круто придётся от торжества тех, цель которых — переменить владельцев земель и богатств. А тогда — прочему?!

Больно и скорбно становилось ему, но боль и скорбь вызвал не этот угрюмо-ненужный вопрос, а лишь то, что ответы давно и недвусмысленно знал, так они были очевидны и просты. В сущности, мыслитель обречён с первого шага, который был сделан юношей семнадцати или восемнадцати лет, если не раньше. Не смотреть бы, не видеть, не знать ничего! Быть слепым и наивным, как Кромвель! Не понимать! Но видел, понимал. Видел и понимал, что именно так самовластно управляло людьми, какие желания двигали ими, не сомневался, что Кромвель останется, а прежде времени в могилу свалится он, что Томас Кромвель последует за ним очень скоро, а там новый Кромвель, ещё и ещё, ибо несокрушимая сила таилась в жадности человека. Всё было удивительно просто: человек жаден и по этой причине деньги, земли, дома испокон веку владеют людьми, отнимая разум, отнимая совесть и честь.

Внезапно Томас поднялся, оттолкнув табурет, и стремительно зашагал вдоль стены, не представляя, не понимая того, куда идёт, когда, в сущности, некуда было идти. Шагов через пять очутился в дальнем углу и едва не ударился лбом о камень стены, но успел повернуться — скорей по инстинкту, и встал, опустив голову, сложив руки крестом на груди. Его узкие плечи обвисли. Худое лицо потемнело. Бледные губы шевелились и вздрагивали. В горле сипело и клокотало. Глаза не видели ничего. В мозгу стучало без всякого смысла одно и то же:

«Деньги, земли, дома... деньги, земли, дома... ещё власть... власть над людьми... чёрт бы их всех побрал!..»

Душили гнев и бессилие. Положил все силы ума, но всё оставалось, как было, а он уходил прежде времени и не мог не уйти. Об этом лучше не думать, ему надлежало отринуть, оттолкнуть от себя искушение, но, должно быть, угадал, и в этот день, в эту ночь решалась жизнь его или смерть, и если ему предоставлялся этот единственный шанс, предстояло обдумать, как этим шансом воспользоваться, а проклятые деньги, земли, власть и дома продолжали стучать в голове, не оставляя его. Хотелось прогнать их. Зачем? Почему?